Михаил Никулин - Повести наших дней

— Не знаешь, чего так?..

— Говорят, что товарищ Щебуняев захотел с тобой попрощаться перед кончиной. Шоферу нашлось другое дело, а меня — за руль…

Сразу очутившись в кабине, старшина приказал Напалкову спешить. В машине он сидел неподвижный и молчаливый; лицо его с сильно запавшими за эту ночь щеками посерело…

Когда миновали синевой сверкнувшую струю знакомого родничка, старшина локтем толкнул Напалкова, указал на оголенную обочину холма, где темнела свежевзрытая земля, и спросил:

— Это там вы их?..

— Там похоронили. А кого — их, не всякого можно было узнать, товарищ старшина!

Ивану Токину было трудно открыть плотно сжатые губы, и он надолго замолчал.

Большая, почти огромная палатка натянута на высокие опоры. В ней до десятка железных кроватей больничного вида, три ширмы… Одна ширма — недалеко от входа в палатку. В ней помещены те немногие больные, каких завтра-послезавтра назначат на выписку. Другая ширма, раскладная, широкая, отгораживает собой почти треть всей палатки. За этой ширмой изредка раздается металлическое позвякивание — тихое, вкрадчивое. И снова нерушимая тишина. Быстро и бесшумно туда входят и оттуда выходят люди в белых халатах — в основном женщины.

Третья ширма стоит у противоположной от входа стороны. Она — небольшая, отгораживает маленький кусочек палатки. За этой ширмой есть выход. Его со вздохом называют двояко: «выход из жизни», «выход в неведомое».

За этой ширмой на узкой кровати умирает от тяжелой раны Митрофан Михайлович Щебуняев. Он умирает очень медленно. Сознание его не замутнено. Врачи сухо говорят, что так и должно быть. Против кровати, на уровне его взгляда, прорезано квадратное окно. Через него ему видны вершины ольхового леса. Ольхи раскачиваются, обнажая синие пятна неба.

Щебуняев говорит больше самому себе, чем вошедшему врачу:

— Ольховые вершины в движении. Ветер прилетел. А старшина Иван Токин не прилетел… Чего же его все нет? А он мне ох как нужен…

Старшине на плечи накинула халат та самая молоденькая женщина-врач, что минувшей ночью кричала на него! «Пойдите прочь! Не мешайте!» Тогда в ней кипело зло, подчиненное самой высокой цели — спасению раненого человека, спасению товарища Щебуняева. Она его доставила сюда и остаток этой страшной ночи была с ним и в операционной, и за ширмой, у «выхода в неведомое». Перед тем как пропустить старшину к Щебуняеву, она сказала:

— Не смогла…

Старшина удивился, как она сейчас непохожа на себя, на ту, что гнала его «прочь»… Тогда она была воином, бросившимся во имя спасения… Все в ней тогда казалось острым, нацеленным на то, чтобы победить… Сейчас же она чувствовала себя побежденной. Она «не смогла». Смирение и суровая печаль видятся в ее опущенных худеньких плечах, в светло-серых, больших глазах ее бесконечная усталость.

— Товарищ старшина, проходите к нему, — говорит она. — Я тоже с вами. В минуты острых болей он брал мою руку и говорил, что ему так легче. И в последние секунды просил он, чтоб я дала ему руку. Я сказала, что обязательно дам.

И они вошли к нему за ширму. Старшина начал было осторожно:

— Дорогой Митрофан Михайлович, что же… как же…

Щебуняев, квело улыбнувшись, прервал его:

— Ваня, я так ждал тебя… Долго ждал…

— Я раньше никак не мог…

— Ваня, ты уж помолчи… Время не ждет… Я буду спрашивать… Где же теперь-то они?..

— В Дубниговском займище.

— Довел?

— Довел, Митрофан Михайлович.

— Урон понесли?

— Нет. Как подбили два «их» самолета, так они больше не налетали.

— Подбили?.. Не видал… не знал… Подбили…

В глазах Щебуняева засветилось чисто детское умиление, и тут же на черных ресницах повисли две обессилевшие слезы. Но слезы эти не мешали его глазам источать тепло, когда он перевел взгляд на старшину, а потом на нее — на врача…

— Мечтал после войны… опять в школу. Душой постоянно был в школе. А теперь все мои мысли в Дубниговском займище… Как они там сейчас?.. — Глаза его медленно стали уходить под высокий лоб, под клочковатые брови в редких прожилках седины.

Старшина был убежден, что Щебуняев, закрыв глаза, о чем-то задумался, и потому удивился, что хрупкое тело рядом стоящего врача в одно мгновение настороженно замерло.

— Митрофан Михайлович, я, Мая, тут!

Маей Николаевной звали врача.

Надолго запомнил старшина, с какой невыразимой озабоченностью Мая Николаевна шагнула к кровати и мягко вложила свою узкую ладонь в натруженную землистую руку Щебуняева.

— Митрофан Михайлович, это я — Мая… — повторила она.

Ни словом, ни малейшим движением Щебуняев не отозвался.

За ширмой молчали долгую минуту. За эту минуту Щебуняев на последней своей кровати быстро набирался того особого спокойствия, по которому живые должны понять, что к их заботам у него нет теперь никакого интереса.

Мая Николаевна тихо заплакала и сказала:

— Даже в последнюю минуту я не успела облегчить его умирающую душу… Он просил об этом…

Все, что видел и слышал старшина сейчас, так сомкнуло его челюсти, что он с трудом выговорил только одно слово:

— Осиротели…

Если у Щебуняева уже не было теперь интереса к заботам и волнениям живых, то живые, кто ценил его умное трудолюбие, человеческое достоинство и справедливость, скорбели о нем, с горечью на сердце говорили один другому, что найти замену Щебуняеву не просто.

Ветеринарный фельдшер Забодыкин, минувшей ночью сбежавший с двумя санитарами со своего поста подальше от живого потока, подальше от вражеских бомб, крикливо протестовал:

— Вы не имели права меня и моих санитаров арестовывать!

В лесном лагере, заметно опустевшем и онемевшем за минувшую ночь, голос ветфельдшера звучал резко и крикливо, раздражал печально молчаливых.

Забодыкин и его санитары, не зная, что там, за ширмой, из тела Щебуняева уходило последнее тепло, кричали:

— Ведите нас к самому Митрофану Михайловичу!

— К товарищу Щебуняеву ведите…

— Ведите к нему, он поймет!

И тогда старшина Токин, только что вышедший от Щебуняева вместе с Маей Николаевной, глухо бросил Забодыкину:

— Товарищ Щебуняев несколько минут назад скончался от тяжелого ранения. К нему, к мертвому, тебя не допустим, не позволим осквернять память о нем. И он, мертвый, ни слова не скажет о тебе… Он вчера это слово сказал. Мы вот… — старшина взглядом указал на Маю Николаевну, — и другие слышали это слово…

— Он плохого слова не мог сказать! — На курносом, мясистом лице Забодыкина зло обнажились крепкие и плотные зубы.

Старшина с грустным спокойствием ответил:

— Он тебя назвал подлецом и дезертиром. А хорошие или плохие эти слова — тебе подскажут товарищи следователи, если сам понять не в силах.