Михаил Никулин - Повести наших дней

— Не остыло.

— Ненависть к «ним» жжет душу?

— Печет.

И снова старшина — с прискипающимися вопросами:

— А хватит ли твоего «печет» быть осмотрительным там, где нужно?..

Тут Огрызков не сдержался:

— Хватит. — Добавил: — И тебе, старшина, хватит трясти мою душу. Нет доверия — не посылайте. Я и здесь пригожусь, если не тебе, то таким людям, как товарищ Щебуняев, как Мая Николаевна. Чем она хуже тебя? В ту дьявольскую ночь Мае Николаевне нужно было три часа, чтобы понять Огрызкова…

Отсутствующие глаза старшины вдруг вернулись из дальней дали, потеплели и улыбнулись Огрызкову.

— Дружище, точно так, как ты сейчас на меня, вчера я набросился на тех двоих из шести за то, что воздержались проголосовать за посылку тебя на ту сторону… Скажу, Тит Ефимович, взбесился я против них, как положено бешеному. Ты знаешь — помогло. Притихли и только плечами поводили. Понять их нетрудно: «Мы, дескать, предупредили… А там — глядите…» Ну а в общем вопрос твой решен так, как надо, и военными и гражданскими властями. К твоему сведению, Тит Ефимович, я побывал у твоего врача и буду, если ничто не помешает, у него через десять дней. Если на врачебной комиссии скажут, что ты окончательно здоров, — уведу тебя отсюда… А насчет того, что Мая Николаевна не хуже меня, — спорить не стану. По душе она мне. — Старшина вздохнул и добавил: — Дай бог ей, как говорили русские люди в старину, благополучно вернуться к нам на эту сторону… На той стороне поранили наших. Их успели скрыть в падежное место. Им понадобился хирург. Вот самолетом и подбросили туда Маю Николаевну… И знаешь, кого она взяла в помощницы?

— Откуда же мне знать? — с недоумением заявил Огрызков.

— Она взяла с собой Мавру… Да, твою Мавру. С ней ты стремился встретиться, а ее уже нет в Ольховых Выселках… Я был свидетелем короткого разговора Маи Николаевны с Маврой. Мая Николаевна строго сказала: «Ты научилась помогать мне и в операционной, и в перевязочной. Ты знаешь те места, куда нам надо… Тебя и возьму с собой». Мавра сказала: «Если так надо, то я готова». — «Да, так надо, — подтвердила Мая Николаевна и тут же добавила: — А ему старшина Токин передаст от тебя поклон». Я заметил, что у Мавры зарделись щеки, когда она взглянула на меня.

Задумавшись, Огрызков проговорил:

— За поклон ей, конечное дело, спасибо, — и замолчал.

Старшина спросил его:

— Досадуешь? Жалеешь, что так вышло?

— Жалею. Рядом была, а не встретились. Но признаюсь тебе, старшина: душой я к ней теперь ближе. Это ж Мавра сказала: если так надо, то она готова. А скажи она другое — искривилась бы моя дорога к ней, и Мая Николаевна не взяла бы ее с собой… Время наше — строгое.

— Строгое, — согласился старшина. — Дела наши такие: в одночасье один человек может засверкать, как звезда, а другой за это время начадит столько — не продохнуть.

Короткое молчание.

— Да, а почему ты все о Мавре, а о родной дочери и словом не обмолвился? — придирчиво спросил старшина.

— Боюсь. А ну как услышу не то, что душе надо?.. Я, Иван, был плохим отцом своей Нюрке. В большом долгу перед ней. Есть намерение хоть как-то оправдаться… В этом не всякому признаешься. А еще скажу тебе, старшина, пропала у меня охота кого-либо спрашивать после встречи с Сергеем Поздняковым.

— Это с животноводом? — сухо спросил старшина.

— С ним. Уж кому, как не ему, доподлинно должно быть известно, где Нюрка и что с нею. Они же жили в одном доме, жили одной семьей. А он, Поздняков, тыкал-мыкал, крутил-вертел и ничего ясного мне про дочку не сказал.

Горько усмехнувшись, старшина решил разъяснить Огрызкову:

— Многим понятно, Тит Ефимович, почему Поздняков «крутил-вертел» на словах. Большая доля вины лежит на нем… Нюрка любила его горячей любовью. А он явился в район «согласовать», можно ли ему жениться на ней?.. В районе сказали: таких вопросов на бюро не рассматривают. Однако нашелся «негласный советчик». По строгому секрету он предупредил робкого жениха: «Ты отстранись подальше от этой невесты. Убереги в чистоте свою биографию. В этом вопросе надо быть сильно строгим. Время указывает…» Поздняков в точности слова «советчика» передал Нюрке. А самого «советчика» не назвал. Сказал: «Такое наставление дали мне в районе…» Твоя дочка, Тит Ефимович, по заверению тех, кто хорошо знал ее, была серьезная, умная девушка. Ей было над чем задуматься… Скоро началась эвакуация. Фашисты бомбили переправу через Дон. Люди кидались спасать скот, бежали укрыться в безопасном месте. Нюрка в эти дни была ко всему и глуха и слепа. Бомба поразила ее, когда она окаменело стояла у самой воды…

Старшина тяжело вздохнул: каждое слово было для него грузным камнем.

— А где же ее похоронили? — с трудом выговорил Огрызков. — Где ее могила?

— От нее остались только пятна крови. Их вместе с песком сгребли и — в воду, в Дон.

Огрызков онемел, а старшина продолжал:

— Тит Ефимович, меня товарищи предупредили, чтобы я обязательно рассказал тебе об этом. Ты — отец, живой человек. Тебе потребуется время, чтобы пережить такое… А уж потом — на правый берег Дона.

Огрызков, суетливо вытирая слезу, ответил:

— Нет, старшина. На ходу мне будет легче лечить мое горе. Приезжай за мной тогда, когда дело укажет. А про Ольховые Выселки еще мне скажи слово-другое.

И старшина, поглядывая на часы, рассказал Огрызкову, что гражданские спешно уходят в тыл. Остаются только те немногие, кто может быть послан в разведку…

— Я тоже остаюсь тут. Военное командование и гражданская власть договорились оставить меня, юриста, на усиление следственной работы. Был я уже немного следователем, а больше свидетелем по делу ветеринарного фельдшера Филиппа Забодыкина.

— Это того Забодыкина, какого проклинал в ту ночь товарищ Щебуняев?

— Его.

— И что же ему? — спросил Огрызков.

— Сегодня вынесут окончательное решение. Одно из двух: лучшее — штрафная рота, а худшее — хуже не бывает. И он, этот гад, со слезами выкрикивал: дескать, жалко, нет товарища Щебуняева. Он бы рассудил по справедливости.

— А где же он, товарищ Щебуняев? — спросил Огрызков. — Что-то ты про него ничего не говоришь.

— Митрофан Михайлович Щебуняев покоится в сырой земле… Нет ему теперь дела до нас и до всего прочего. Огня-то в нем было ух как много!.. Погас!..

Старшина говорил эти слова куда-то в сторону, будто туда, где нашел вечное успокоение Щебуняев. А когда повернулся поглядеть на Огрызкова, то увидел, что на светлых ресницах этого пожилого человека, повидавшего виды на своей жизненной дороге, опять стеклянно блестели скупые слезы.

— Тит Ефимович, а ведь с Щебуняевым ты прожил не годы и не месяцы, а всего несколько часов! Значит, и тут с т р о г о е в р е м я определило настоящую цену человеку?