Михаил Никулин - Повести наших дней

Огрызков ответил:

— Не иначе, как так.

Мимо проходил хозяин двора — Шикунов. Он еще не старый, худой, в будничной поношенной одежде, в запыленных сапогах, с рыболовной сетью на плече. На помятых, много дней не бритых щеках его — тоска и озабоченность. Старшине, как хорошо знакомому, он, проходя, сказал:

— Погляди туда, на грейдер. И клубками пыли не скрыть, какое там беспокойство… А я чуток отдохну, потом дам ремонт сети и той же дорогой — в обратную сторону. Должен же кто-то свежей рыбкой кормить воинов.

Ветер усилился. Сгустилась и завеса пыли. Там, где ветер в поисках какого-то иного пути начинал кружить, там и пыль кружилась желто-бурыми клубами, а в просветах между клубами по пологой хребтине, где проходит грейдер, мелькают и мелькают грузовые машины. Железно устойчив их бег. Жестки их подскоки на неровностях. Все это мужественной тревогой ложится на сердце старшины и на сердце Огрызкова.

— А машины всё снуют и туда и в обратную сторону. И мне пора быть на месте, а тебе — наготове.

И старшина кинулся к мотоциклу и, с треском описав крутой круг в тесном хуторском дворе, скрылся в мутно-желтой пыли переулка.

В памяти Огрызкова остался глубокий излом его бровей, впалые щеки и напряженно заострившийся подбородок, окрашенный жидкой бронзой отросшей бородки. Огрызков вздохнул, вошел в дом и попросил у хозяина сапожный инструмент.

Шикунов указал на ящик.

— Уж раз тобой руководит старшина Токин, то легких дорог не жди, — проговорил Шикунов. — И сапоги готовь, как строевого коня к походам… А я потеплее укроюсь на кровати… Ночью на рыбалке здорово продрог.

Через десять дней, в глухую полночь, со злобным стуком к хате Шикунова подскочил мотоцикл. Не слезая с него, старшина, заметив стоявшего у ворот Огрызкова, сказал:

— Вот как хорошо, что ты не спишь и уже одет.

— Да как тут уснешь: госпиталь уходит… Ветер оттуда… Слышны крики и распорядителей, и тех, кто должен исполнять… А тут еще стоны раненых… Моторы грузовиков ночь будоражат, — с волнением проговорил Огрызков. — И почему-то, дорогой старшина, чуяло мое сердце, что ты должен вот-вот прибыть за мной. Я и сумку заплечную с собой прихватил, чтобы полностью быть готовым…

— А раз готов, то садись, — сказал старшина.

Мотоцикл рвался вперед на высокой скорости. Ему сердито сопротивлялся встречный ветер. Он дул уже четвертые сутки, несколько унимаясь перед зарей, чтобы с восходом солнца снова обрести прежнюю хлесткую силу.

Мотоцикл был уже далеко за хутором. Канули в ветровой непогоде те людские голоса, что долетали оттуда, где в тревоге готовили госпиталь к отправке подальше от фронта. На голом месте ветер и с прямого направления, и с боковых заходов кидал в старшину и в Огрызкова больно секущую песчаную пыль. Когда мотоцикл, будто провалившись, стремительно скатился в крутую лощину с высокими кустарниками по обочинам дороги, старшина остановил его и, повернувшись к Огрызкову, сказал:

— Да будет тебе, Тит Ефимович, известно, что Семка Бобин уже на той стороне. Эта сволочь оказалась оперативнее нас. Выходит, что тогда на ходу из кузова грузовика он не напрасно выпрыгнул прямо на колючие кусты терна. Он заранее знал, где его «союзники». Они ему и помогли взять водный рубеж. Сведения получили: Семка Бобин разыскивает Мавру. А Мавра, сам знаешь, там, где Мая Николаевна. Надежного человека уже послали туда. Ты идешь вслед за ним и этой же дорогой. Идешь для проверки. Слышишь — только для проверки. Если выяснишь, что о Мае Николаевне и о Мавре уже позаботились и раненых там уже нет, — ты тогда свободен… Ты не свободен только от обязанностей вселять веру в людей, что победа придет, что она близка… И эти люди лучше нас будут знать, что им делать… Но предупреждаю: будь осмотрителен, осторожен… Высадят тебя в безопасном месте. В дальнейшей дороге будешь ориентироваться на большой курган. Его нельзя не заметить. Он там — главарь над всей местностью. Под курганом — хутор. Туда тебе и надо… А дальше действуй по усмотрению. Всего не подскажешь. Что подскажешь сегодня — завтра может устареть…

Старшина обрывает свои наставления. Да они, эти наставления, не только его личные, но и тех товарищей, кто решил вопрос о посылке Огрызкова в тыл врага.

Мотоцикл с натужным ревом и стуком берет крутой подъем и, выскакивая из глубокой кустарниковой лощины, вырывается на оголенный простор, где в непогожей ночи смутно и на коротком отрезке видна проселочная дорога. Ветер, как из засады, точно он ждал здесь мотоцикл, старшину и Огрызкова, набросился на них, кружил над ними, кидал в них песчаной колючей пылью.

Проселок врезался в окраину ольхового леса. Тут ветра было гораздо меньше, не стегала пыль, а рослые ольхи шумели где-то высоко в своих вершинах.

Старшина остановил мотоцикл:

— Все ли я сказал?.. Будто все…

Огрызков спросил его:

— А документы у меня какие-нибудь будут?

— Твои документы ссыльного для тебя безопаснее. Трудовую характеристику оставили у себя. Она — хорошая. У нас действует в твою пользу, а там потянет книзу… Ну, довольно, — остановил себя старшина. — Теперь уж без задержек до места…

И все же была и третья остановка, и именно в том месте, где ольхи взметнулись выше, где шорох и свист их веток и листьев был похож на безгласную усыпляющую музыку. Все остальное в этом лесу подчинялось тишине. Редкие, едва приметные огоньки — и тишина, тишина… И вдруг в омуте этой тишины — выстрел… Один, другой… И оба с правой стороны от дороги. Заскрежетал тормоз. Чуть вздыбившись, мотоцикл замер на месте. Старшина соскочил с сиденья, расстегнул кобуру и бросил отрывисто-скупые слова Огрызкову:

— Подожди. Я туда…

Старшина исчез в темноте, скрываясь за деревьями. Вернулся он к мотоциклу уже с застегнутой кобурой.

— Это Забодыкина расстреляли. Его преступные задумки на суде открыл его санитар, старик. Забодыкин уверял этого старика, что «нашим слабакам» не сегодня завтра «конец». «Не будем, — внушал он санитару-старику, — неотесанными болванами, укроемся как следует и дождемся своего часа. Нет нам резона лишаться жизни…» А суд справедливо решил, что нет резона оставлять Забодыкина живым среди живых. Ребята из комендатуры первой же пулей уложили его. Второй выстрел — был у них проверочный. Теперь они спустились в лощину, к воде, и отмывают скверну и клянут Забодыкина, что он принудил их заниматься таким делом…

Старшина карманным фонариком посветил на часы и проговорил:

— О, мы не опоздаем.

И тут Огрызков задал старшине вопрос, который томил его:

— Ваня, а как же суд осудил старика-санитара?

— В своем последнем слове старик со слезами попросил, чтобы его пешим ходом отослали вдогонку живого потока. Суд так и постановил.