Михаил Никулин - Повести наших дней

Полина, глубоко вздохнув, горячо зашептала:

— Нужно! Нужно! Ох как нужно!.. Титушка, говори, а я буду слушать!

— Ну что тебе еще сказать?.. Мы дадим ему все, чему научились от других. Вот ты, скажем, дорожишь подругой Феодосьей, Феней… Ну, той самой, с какой отомстили фашисту за убийство сына Володи. Феодосья тогда была в справедливом деле самой верной тебе подругой-другом. Разве ж ему, нашему, не надо быть похожим на Феодосью?

— Титушка, да кто же говорит, что не надо?!

— Нам обоим Груня нравится. И ему такие, как она, будут нравиться. Разве это плохо?

— Хорошо.

Они замолчали. Но и в молчании своем они чувствовали себя богатыми и щедрыми. И это было перед безмятежным сном на обочине старого и самого высокого степного кургана, на постели из опавших листьев, под огромным темным куполом неба, посеченного мириадами звезд, глядя на которые редко кто не вздыхал, задумываясь над непостижимым величием мира.

Вздохнула и Полина и спросила:

— Титушка, а ведь звезды ему, нашему, войдут в душу?

— Должны войти.

На большом степном кургане, в затишье небольшой котловины, в укрытии густых кустарников, они прожили двое неполных суток. Так мало! А почему же они загрустили перед тем, как покинуть это место? Да потому, что им в души здесь за это куцее время вошло такое, чем они готовы дорожить до конца своих дней.

Позавтракали молча. Молча собрались в дорогу и теперь ждали, как велела Груня, «высокого восхода солнца». Ждали и Груню, и деда Демку. Чем выше поднималось утреннее солнце, тем нетерпеливей становилось их ожидание.

Утро второго ноября, обогреваемое солнцем, поднимавшимся все выше, было тихим: ни орудийного гула, ни озлобленно крикливою разговора завоевателей, ни лязга гусениц, ни стука машин. Политое позолотой лучей холмистое поле, далеко видимое со склона кургана, подавляло гнетущим безмолвием. И потому даже самый осторожный шорох они услышали сразу и очень ясно. Они насторожились в ожидании. Через какую-то минуту-другую, выйдя из кустарников, к ним в котловину, опираясь на дорожный костыль, стал спускаться дед Демка.

Полина не замедлила его спросить:

— А где же Груня?

— Она не придет. — И, чтобы не расспрашивали его больше, дед Демка коротко добавил: — Груне легла своя дорога. А какая? А такая же… Пошли. Дело указывает — спешить нам надо… Я местность знаю лучше, мне и вожаковать…

Они шли гуськом и в таком порядке: впереди — дед Демка, за ним — Полина, а Тит Огрызков, опираясь на свой грузный костыль, снова учась хромать, шагал последним.

Дед Демка занят был обязанностью вожака: пристально присматривался ко всему, что было впереди, справа, слева. Иной раз зло озирался. Дарованное фашистами обмундирование дед Демка нес увязанным веревкой в небольшой, необременительный узел. Одет же он был сейчас в свою повседневную одежду, приспособленную для крестьянского труда и для походных дорог: дубленый легкий полушубок, пошитый по его узкой талии, по его невысокому росту. Полы полушубка не закрывали колен — не путали шаг торопливому и всегда озабоченному человеку. Сапоги из хорошо выделанной, прочной кожи, на двойных подошвах…

Полине и Титу не узнать в деде Демке того старичка, которого они встретили у родника, где красовалась надпись по-русски: «Вода пить русским не дозволено. Дозволено тут германским». Тогда он смешон был в своей суетливости блюстителя фашистского порядка… А теперь дед Демка был самим собой, был в том особом настроении, когда нет никакого повода ловчить, приспосабливаться, чтобы пережить страшное подневолье. Внезапно обстоятельство поставило его в положение, когда спасительной игре, спасительному «двоедушию» пришел конец.

В комендатуре «русские уши» слышали, как комендант, неожиданно вернувшийся с фронта, зло ругал деда «Диёмку». Каждое из своих ругательств хвастливо завершал по-русски: «Мы покажем Диёмке Кузьку и мать!»

Подкургановцы знали, что тот, кому комендант готов был показать «Кузьку и мать», будет строго наказан.

Полина и Тит Ефимович легко догадывались, какой резкий переворот совершился сейчас в душе деда Демки, и ничуть не удивились, что почти при самом выходе из кустарников, набредя на сурчину — в прошлом волчье логово, — старик рывками затолкнул в него, и как можно поглубже, бывшее фашистское обмундирование и, маскируя сурчину камнями, попирая вход в нее ногами, приговаривал:

— Людно стало кругом. Волки подались отсюда. Ну а ежели вернутся — пускай считают, что дед Демка заранее приготовил для них обмундировку. Подходящая!.. А не вернутся волки, а сам я возвернусь, то на деревянную крестовину натяну эту обмундировку, и получится такое пугало, что птица от страха будет стороной держаться. Арбузов и всякого овоща клевать не будет.

Дед Демка в завершение «похорон» плюнул в сурчину, сорванную верхушку бурьяна растер в ладонях, глубоко вздохнул:

— Это я, чтоб пахло нашей подкурганной степью. А они, фашистские морды, деду Демке, то есть, значит, мне, на шестьдесят седьмом году жизни указали взять костыль, кое-каких харчишек и отправляться хоть к самой едреной матери… — И он, чтобы полнее высказать наболевшее, еще раз выругался и объяснил, что, по его соображениям, надо пробираться на зимник — заброшенный проселок, потому что по профилю идти сейчас небезопасно. — «Они» лютуют. Из-за ничего будут прискипаться. Наши, видать, поддают жару… Боже, ниспошли им счастья! — И он истово перекрестился и с доверчивой и немного грустной усмешкой сказал Полине и Титу: — На зимнике и договоримся, куда нам дальше…

…На зимник вышли, когда солнце поднялось до полуденной высоты. Было оно по-ноябрьски ослепительно белым и пустынные просторы полей обливало ровной, стеклянно отсвечивающей белизной.

Зимник обозначался едва приметной, затравевшей полоской, в свое время прибитой конскими копытами, спрессованной полозьями перегруженных саней. Идти по нему было легко. Всех троих успокаивало, что на зимнике — ни одной живой души. Только там, далеко-далеко впереди, смутно чернело то ли оголенное дерево, то ли едва приметно обозначался разросшийся куст.

Без лишних слов они договорились идти в хутор Гулячие Яры. Дед Демка надеялся найти в этом хуторе, у жениной родни, пристанище. Ему только пережить в тесном и темном углу лихую годину. Притихнуть, как в норе, и дождаться светлого дня.

У Огрызкова к хутору был особый интерес: со слов Якова Максимовича Прибыткова — фельдшера и друга по ссылке — там надо было искать Матрену Струкову, бывшую жену фельдшера. Ей Огрызков должен был передать письмо от Якова Максимовича, а если не ей, так ее матери, Евдокии Николаевне Струковой. Огрызков с озабоченной радостью ощупал глубокий внутренний карман стеганки. Письмо Якова Максимовича, бережно хранимое в этом кармане, ощутимо прошуршало под его пальцами.