Михаил Никулин - Повести наших дней

Полина вздохнула раз-другой и опять заговорила:

— А еще Груня рассказала про ту вон мельницу, что за хутором. Видишь ее?

— Ее же и слепой увидит. Стоит на голом месте, на пригорке.

— А другую мельницу видишь?.. Она должна стоять рядом с этой.

— Другой там нету.

— А куда же она девалась?

— Может быть, ее там никогда не было.

— Была. Груня больше тебя знает. Растянули «они» ту мельницу на бревна и увезли туда нее, куда отвезли срубленные вербы. Хотели и эту тоже… Сам староста ходил к «ним» с поклоном…

Поднималось солнце над хутором. Его оранжевый свет мягко закипал на побуревшей низкой траве кургана. Отчетливей стал виден зеленый букет на Астаховой могиле. Заметней обрисовалось все, что «они» начали делать на той стороне хутора, у одиноко темневшей мельницы.

Огрызков горестно заметил:

— Должно быть, «им» показалось, что подкурганный староста, когда «их» просил и кланялся, пожалел согнуть пониже свою спину. «Они» вон начали рушить и эту последнюю мельницу. Э, как летят вниз куски крыши!..

Мельница обескрылела. Она казалась осмеянной в своем единственном назначении — хлопотливыми взмахами крыльев встречать ветер. И ничего, что, махая крыльями, она не отрывалась от земли и не улетала, — у нее была другая обязанность: крутить жернова, перемалывать зерно на муку.

— Груня говорила: «Не дай бог, и эту мельницу снесут… Их тут было две на три колхоза. Без этой мельницы нам придется криком кричать!» Тит, а ведь найдут подкургановские выход из положения. Найдут… Так почему же на душе такая скорбь по этой мельнице? Титушка! — Она невольно прижимается к нему.

И хотя щеки Огрызкова больше забородатели, он отчетливо чувствует, как горячи ее слезы. Его губы тянутся и тянутся к уху, к пряди светлых мягких волос — так ему удобнее целовать ее и шептать:

— Полина, дорогая моя… Ты же сама вчера мне внушала, что трактор НАШ, а «они» его под кручь… со смехом под кручь. Вот и мельница. Она же НАША, а «они» ее кромсают, валят.

— Да-да, Титушка! — сквозь слезы горячо шепчет Полина. — «Они» топчут все НАШЕ — и живое, и мертвое! Потому-то и по мертвому скорбит душа! По трактору, по мельнице…

Строгим шепотом Огрызков заставляет Полину замолчать:

— Постой-ка. Вроде Семка Бобин на курган поднимается… Держит направление к Астаховой избе. И если дальше будет держаться этого пути, то минует могилу и к нам в кусты гостем припожалует.

И нет уже в глазах Полины слез, и щеки ее успели стать сухими, с лица исчезла горечь. Ее заменило напряженное, холодное внимание.

— Не все «они» у мельницы. Кто-то есть и в хуторе… Костыль тут. Вчера он выручил нас из беды. На кукурузном поле он был подходящим оружием. А тут — нет… Семка заорет, а «они» — ему на выручку.

— Значит, нам надо податься поглубже в кусты, — и Огрызков готов был подняться.

Но тут же их опасения сами собой отодвинулись. Из хаты Астаха вышла то ли молоденькая женщина, то ли девушка. Худенькая и высокая. На ней темно-коричневый свитер, черная юбка. Она в маленьких, по ноге, сапогах. Ее узкая талия перехвачена поясом. На правом плече у нее — жесткая сибирьковая метла, а в левой руке — лопата с короткой ручкой. На вид эта женщина такая легкая, молодая, но почему же она так нерешительна в своей походке? Почему шерстяная темная шаль так низко спущена на лоб? Зачем она то и дело останавливается? Невольно подумаешь: сейчас повернется и пойдет назад. Но нет — она все-таки опять идет вперед, к еще не осевшей могильной насыпи.

— Тит, так это же Параскева — Астахова дочь, — возбужденно шепчет Полина. — Ну что молчишь?

— Уверен, что это она. Только вот почему за ней, как на веревке, тянется фашистский прихлебатель Семка Бобин?

У могилы Параскева остановилась. Окаменело постояла. Потом сняла с плеча метлу, отложила ее в сторону, бережно взяла с могилы букет ромашек и так же бережно положила его в сторонку. Теперь она лопатой измельчала комья подсохшей земли и тут же старательно разминала их, пропуская сквозь пальцы. Она была видна сейчас Полине и Огрызкову даже в мелких подробностях, и не потому, что от кустов, за которыми они скрывались, было небольшое расстояние, но скорее потому, что яркое солнце, отливая особой позолотой, уже осветило даже самые малые предметы. Потому-то Полине и Огрызкову так хорошо было видно, как Семка Бобин, не замеченный Параскевой, подошел почти к самой могиле и резко спросил девушку:

— Кто дал тебе право прихорашивать могилу? А эти цветы тоже ты принесла? — Семка ковырнул цветы сапогом.

Полине и Огрызкову было видно, как Параскеву покидало оцепенение и она распрямлялась, набираясь гордости перед тем, кто явился допрашивать ее у родной могилы.

— Астах Грачев — мой отец. Не смеешь запретить мне ухаживать за его могилой. Наведу порядок и тем душу облегчу. Говорю: уходи.

— А я говорю: за мной, в комендатуру! — злился Семка Бобин.

Параскева перестала обращать внимание и на него, и на его строгость. Она подняла метлу и стала подметать около могилы. В какой раз уже Семка Бобин, топая ногами, прокричал:

— Кому говорю: в комендатуру!

И тут же Параскева стала выкрикивать:

— В комендатуру так в комендатуру! — Повторяя эти слова, она всякий раз концом сибирьковой метлы старалась ткнуть Семку в его бородатую морду.

Семка изворачивался, но и Параскева успевала изловчиться, чтобы снова ткнуть его именно в морду. На их крик и возню из крайних дворов хутора выбежали женщины. Они окружили Семку и кричали ему:

— Урод, не смей отлучать дочь от могилы отца!

— Иде ты видал, чтобы дочь не подпускали к родной могиле?

Другие давали горячий совет Параскеве:

— Да ткни его еще раз-другой метлой!

— Ткни прямо в нос!

Ни Полина, ни Огрызков не заметили, как в круг женщин, оцепивших Семку Бобина, проник дед Демка. На его плече висели две маленькие сумочки: каждое утро с разрешения начальства он ходил в хутор «за провьянским продовольствием». Подняв свободное заострившееся плечо, дед Демка горячо выкрикивал:

— Всем гуртом пойдем в комендатуру! Там увидим, кого призна́ют правдой, а кого — кривдой: нас или тебя! — И стал унимать Параскеву: — Параскева, да уж довольно тебе тыкать ему метлой в бороду! Оставь, что от нее осталось, а то коменданту не за что будет ухватиться!.. Пошли прямиком в комендатуру.

— Ага, прямо в комендатуру «ихнюю» веди нас, дед Демка! У тебя обличье «ихнее» с головы и до пяток!

— Тебе и быть нашим командиром!

Семка Бобин потонул в окружении женщин. Был Семка низкого роста, и потому даже темный треух его ни разу не вынырнул из гущи конвоиров… Дед Демка росточком был не выше Семки и куда тщедушнее его, но перед ним расступались, давали ему дорогу, и потому-то он был самым заметным. Со своими сумочками на остро поднятом плече он вдруг появлялся впереди, и были слышны его беспокойные слова: