Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Темнеть уже стало, а они все качают, точно в прорву какую. Наконец шабаш. Повыключали насосы, полезли и вагончик греться. Я двигатель выключать не стал, отдохнем чуток и поедем в Александровну все вместе — так решили. Плеснул я в печку масла, зажег. Загудело, завыло... Тепло стало в вагончике.

«Ну, — говорят начальники, — помог ты нам, товарищ Куз, здорово. Спасибо тебе большое, а своему председателю передай, ежели труб или горючки надо, пусть присылает, дадим». — «Ладно, — отвечаю, — мы люди не гордые, нужда прижмет — сами явимся, без приглашения...»

Уселись все вокруг печки, закурили и вдруг — точно о бездну ухнули! Моментально уснули.

Очнулся я — холодище лютый. Печка погасла. Глянул на часы — мать родная! Пять утра! А как же моя свадьба?

Начальники треклятые дрыхнут, выдерни ноги — и то не услышат. Выскочил наружу — тишина. Метель угомонилась. Двигатель тихонько постукивает. Я скорее в кабину и прямиком через поле к дороге. Еду сам не свой. Ну, думаю, наделал делов!.. Беда!

Выбрался на александровскую дорогу. По бокам снегу навалило — как в туннеле еду. Попадись кто с той стороны — ни в жизнь не разминуться! Только подумал, глядь — навстречу сани-первопутки. Съехались ближе. Уже совсем рассвело. Присмотрелся — вот так номер! Поезжане-то, оказывается, свои. В санях Лиза сидит, с ней рядом отец, Иван Прохорович, а впереди в шинельке брат Митя притулился. Встретились, значит, на перепутье... Они из дому, а я к ним.

Радий поднял с земли прутик, принялся чертить им лениво по рыхлому, как сосновая мезга, снегу: на солнцепеке уже таяло, закопченные возле мастерской сугробы стали ноздреватыми, дряблыми.

— Подхалтурил ты, Радий... Что да, то да... — хмыкнул кто-то из слушателей, сплюнул через губу.

— А что? Молодец! Так и надо. В первую очередь дело, потом жена, — отозвался Глазков одобрительно.

— Угу... Первым делом, первым делом самолеты... Нечто, Павел, соратника вербуешь? — не без яда спросил Битюг.

Глазков не удостоил его ответом.

— Ну, а свадьба состоялась, что ли? Чего ж молчишь, Радий?

— Неужто уехал не женившись? — усмехнулся тот. — Очень даже просто состоялась. Вернулись вместе в Александровку и закончили все чин чином...

...Странные порой вещи происходят с русским человеком! То вывернется так, что чуть ли не до дна его видать, а то враз сожмется комочком, словно его замуровали, и молчок!

Вот и Радий. Оборвал на полслове — и ша! А дело, если на то пошло, закончилось не так уж просто.

Как увидел он Лизу с ее родными, остановил трактор и бегом к ним. У Лизы глаза запухшие, красные. Лицо побледнело, заострилось. Радий за голову схватился, готов сквозь землю провалиться. Позор, позор какой из-за него! На весь район ославил девушку. Гостей полон дом, а он не явился. Сплетен сколько, насмешек! Радий и руки опустил, едва не плачет. Пытается объяснить что-то. Куда там! Лиза отвернулась, не смотрит, а Митя, братец ее, чисто бугай, того гляди пырнется! «Убирай, — орет, — с дороги свою чуму копченую! Прочь! Не про таких, как ты, моя сестра! Больше ты ее не увидишь!»

Тут уж и Радий взъярился: как так он не увидит больше свою жену?

Шум-гам поднялся! Проснулись начальники, вылезают из вагончика, чумазые, прокоптелые. Как ни в чем не бывало здороваются с Лизиным отцом, с Лизой, с ее братом. Тот, что в свитере, берет Ивана Прохоровича за локоть, подмигивает Мите, отводит их в сторонку. Пошептались о чем-то, пошептались, потом Митя возвратился к саням, покопался в соломе, достал какую-то корзину и потащил в вагончик. За ним полезли остальные. Осталась среди бела поля Лиза.

Радий подошел к ней, заговаривает, объясняет. Она молчит, отворачивается, словно чужая. Попытался взять за руку — что ты! Как рванется, как сверкнет глазами! И шастъ! Туда же, в вагончик.

Бросили Радия все. И так ему горько стало! Еще вчера вечером начальники плясали вокруг него, потому — нужен был! А сегодня морды в сторону. Никак пьянствуют в вагончике? Точно, пьянствуют! Вона! Уж песню налаживают... Ладно же! Попоете вы у меня не так!..

Подбегает к вагончику — раз! — дверь на крюк. Лошадь с санями за скобу привязал, сам в кабину тягача, развернулся на месте. Оглядывается: в окошке вагончика кулаки видны. Грозятся. «Пойте, пойте!..» — показывает он, а сам знай жмет на рычаги: поднаторел за сутки скитаний по степи.

Остановился у Лизиного двора и только тогда отворил дверь: выходите, узники! Те сгружаются с шутками, прибаутками, смеются.

Мать Радия, сбежавшая от стыда к знакомой учительнице, такой же, как сама, пенсионерке, прослышала, что сын заявился, и бегом к дому свата. Увидала замурзаканного донельзя сына, всплеснула руками, заплакала.

Сели за стол. Молодые с родными по одну сторону, начальники из нефтеразведки — по другую. Шумной ватагой ввалились вчерашние гости. Вскоре дом гудел. Звенели стаканы. Одна Лиза сидела сердитая, не шелохнется. Оттого и на лице Радия стынет неестественная улыбка. Вдруг встает отец, Иван Прохорович. Медленно, в раздумье оглядывает гостей, говорит:

— Давайте чокнемся, чтоб новая дорога, на которую вступают наши дети, была для них светлой и радостной. Есть молодые, которые ищут, где бы полегче да повольготнее. Наши не испугались глотнуть трудностей, не пошли под крыло отца-матери на все готовое, не удрали в город на легкие хлеба. Они выбрали самый, пожалуй, горевой колхоз в области, колхоз «Пламя» в Крутой Вязовке, и стали там работать. Мы знаем это «Пламя». Оно давно погасло, и чтоб возжечь его заново, нужно много горячих сердец и сильных, молодых рук. Дорогие гости! Дорогая сватья! Дорогие мои доченька и зять! Выпьем за то, чтоб в новом деле, которому себя вы посвящаете, руки ваши оказались золотыми, а головы светлыми. Для нас, родителей ваших и родственников, это самая большая отрада. Желаю вам молодого счастья и открытий в новой жизни!

Пока Иван Прохорович произносил свою неслыханно торжественную речь, Лиза и Радий беспокойно переглядывались. В глазах их появились растерянность и тревога. «Вот это сюрприз! Подсудобил папа. И кто его просил? Как теперь себя вести?» Слова отца шли явно вразрез с истинными намерениями новобрачных.

Гости заметили их волнение, истолковали по-своему. Женщины смотрели на них с улыбкой. В глазах — хорошая зависть. Дорого-мило смотреть! Так и они когда-то не могли оторвать глаз от своих суженых. Все верили, что где бы ни пришлось жить Радию с Лизой, пусть в самой что ни есть распоследней Вязовке, они не подкачают. Потому — любовь!

Иван Прохорович поднес стаканчик к губам, но не выпил, покачал седой кудлатой головой. Подбородок его вдруг задрожал.

— Не дожила... Не увидела мать... — промолвил он едва слышно.

Словно туманом подернулось лицо Лизы, потеплели озабоченные глаза, стали чистыми, голубыми.