Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Оленин вышел пораньше. Успел заглянуть на ферму, потом свернул к речке, пошел высоким берегом, не спеша, засунув руки в карманы. Смотрел, не думал ни о чем. Далеко-далеко видно кругом. Размытый весенним маревом горизонт сливается с неярким небом. Там и сям разбросаны прошлогодние копны соломы, по зеленям — редкая голубоватая мережка — мачты электропередач. И снова зеленые полосы, покатые, едва заметные для глаза увалы, а то — все равнина, ширь да гладь...

Внизу, в сонной Ташумке, купаются тени ив. Ветер не гнет сухой камыш в одну сторону, как обычно, а точно нянчится с ним, шепчет мечтательно что-то свое, хорошее.

На деревянной будке, в которой стояли готовые к действию движок и насос, висел замок. Никого еще не было: председатель явился первым. Хорошо. Встал на берегу, расправил до хруста плечи. По ту сторону речки серыми и шумными волнами перекатывалось свиное стадо. По сочному корму, по солнцу породистые да и непородистые, выдержавшие трудную, голодную зиму, нагуливали жир. Хозяйство Ксении Ситковой набиралось сил.

Солнце поднялось выше, и земля, точно свежеиспеченный хлеб, закурилась парком. На далеком западе табунились легкие облачка. Где-то кукушка долбила настойчиво свои позывные...

Оленин поглядел на часы, на дорогу.

Вспомнилось, как рубили зимой лес. Каждый словно хотел показать перед другим свою сноровку, силу, удаль. Вспомнилось, как сам он, председатель, объятый пылом дружной работы, сбросив ватник, хватал топор и со свирепой радостью вгонял его в звонкое, промерзшее дерево. Кровь гордо бушевала в жилах, и радостно было чувствовать себя нужной, незаменимой частью этого разгоряченного многорукого организма.

Так будет и сегодня.

«Однако люди почему-то запаздывают. Хотя вот наконец кто-то показался».

— А-а! — протянул Оленин разочарованно. — Деда Верблюжатника несет! Раковницу ставить шаркает...

Подошел, скинул на землю немудреный, плетенный из прутьев снаряд, поздоровался, сняв картуз. Выцветшим глазом, желтым, хитро прищуренным, пошарил кругом, пробуркнул, вздыхая:

— Дела-а-а...

Пригладил мох на лысине, нахлобучил картуз.

— Саботировают дочиста! Наро-од... Положительно несознательный. Не совладаешь с такими...

Оленин яростно поскреб в затылке, отвернулся от деда. «Вот еще раскаркался!»

Пошел десятый час. По-прежнему ни души. Оленин лег в неглубокой зеленой ложбине. Сгреб в горсть свежих стеблей, сжал в кулаках. Запахло хмельно травяным соком.

Посмотрел в поле. Невдалеке ворона, помахивая лениво крылом, словно раздумывала, где клюнуть. А найдя, опять думала: стоит ли клевать?

Тоска накатилась на сердце Оленина. Повернулся на спину, закрыл глаза, незаметно задремал.

Вскочил быстро, как по тревоге. Оглянулся вокруг с недоуменном.

«Да что ж это творится? Где люди?» Сердце забилось где-то в горле, в затылке. Жгла обида. «Для вас же! Для вас бьюсь. Почему не пришел никто? А может, просто замешкались, не поняли, куда идти? Нет, все ясно, как белый день. Зря трачу силы и время. Остался один!»

— Один, как богом отверженный Канн! — крикнул он с болью в зеленую зыбь степи.

Долго стоял в тяжком раздумье. Вдруг схватил лопату, потряс ею сердито.

— Так нет же! Не будет поражения! Не будет! Не будет! Подохну тут, на этом поле один, но не сдамся!

И с ожесточением вонзил в землю лопату. Хек, хек, хек! Завилась влажная, ароматная земля. Он втянул в грудь ее крепкий, отрезвляющий дух, остановился. Пришел на память шолоховский Давыдов. С каким упорством пахал он! До кровавых мозолей, до полного изнеможения! Тогда казаки проверяли его характер. А сейчас? А здесь? Никто характер председателя не проверяет. Ему просто не верят. Не верят его замыслам, стараниям, принимают все за чудачества, за прихоть, которым не стоит потакать.

А где же те, кто помогал ему почти весь год? Стал думать, перебирать по фамилиям. Насчитал немало. Так где ж они? Может, с них следовало начинать, будоражить их, чтоб за ними потянулись остальные?

Опершись на лопату, Оленин стоял понуро лицом в поле. Он увлекся своими рассуждениями и не заметил, как по берегу подошел еще кто-то. Вскинул голову, когда услышал шаги.

— Марина?!

— Бог в помощь, Леонид Петрович!

Оленин посмотрел на нее пристально, вытер рукавом лоб. Марина стояла, подавшись чуть вперед. Сперва он почему-то заметил только легкий весенний румянец на ее щеках. Это, вероятно, случилось в тот момент, когда Марина еще приближалась. Когда же она подняла глаза, острый блеск их уколол Оленина, и он не подумал о том, что с весной она еще больше похорошела, что сейчас в своей незамысловатой беретке набекрень очень похожа на холеного деревенского ребятенка и что приход ее растрогал его, пробудил в нем что-то новое.

Он внезапно заволновался, перебросил суетливо черенок лопаты с руки на руку, зачем-то его погладил, переступил с ноги на ногу и виновато улыбнулся.

— Вот, значит, как... — промолвил глухо, осевшим голосом, и Марине трудно было понять, что он этим хотел сказать.

Она смотрела на обтрепанный воротник его рубашки и думала о том, что даже самому замечательному, самому незаурядному мужчине нужна женская рука...

Поправив привычным движением рук свою беретку, спросила:

— Ну, примете меня в свою бригаду?

— Вакансий, как видите, полно... А как ваши птички божьи?

— У меня на ферме ребята из школы действуют... А вон еще кто-то бредет... — махнула Марина рукой на дорогу. Вдали показались двое. Это Чесноков и Порогина. Подошли, поздоровались.

— Вы чего это с лопатами? А как же контора?

Чесноков посмотрел исподлобья немного усталыми всезнающими глазами, вздохнул.

— А что же делать? Кому больно надо — найдет меня и здесь...

— Гм... Резонно... — после минуты раздумья оживленно заметил Оленин и с интересом уставился на Чеснокова.

Мало-помалу к обеду набралось человек десять. Так и работали дотемна.

Вечером Оленин никого не вызывал, ни с кем не разговаривал, собраний и летучек не устраивал — ушел отдыхать, ровно ничего не произошло.

Утро выдалось такое же ясное, как и накануне. Со дворов потягивало дымком горящих кизяков, посреди улицы пылило стадо коров, женщины с ведрами спешили к колодцу. День начинался, как обычно. Но дальше стало твориться что-то странное и ничем не объяснимое, отчего Крутая Вязовка пришла в смятение.

Пырля, поставленный на лето водовозом, потерял вчера где-то по пьянке ведро. Воду черпать нечем. Торкнулся в материальную кладовку — заперто. Второй раз пришел, третий — то же самое. «А-а!.. — фыркнул он, — как меня, так ругают на каждом шагу за дисциплину, а тут полдня сидишь и не дождешься кладовщицу. Околачивается где-то, а мой заработок должен страдать? Знать ничего не хочу! Мне вынь да положь ведро — и вся недолга!..»