Ефим Терешенков - Женя Журавина

Обо всем этом говорили Жене и в школе-семилетке и в педагогическом училище, но тогда все это скользило по поверхности сознания, теперь же, написанное от души человеком-очевидцем, взволновало душу и сделало участницей великих событий...

Прочитав дневники, Женя принялась за книги. Теперь они производили на нее совсем другое впечатление. Очевидно, и для чтения нужен «настрой», подготовка, нужно вырасти до уровня книги. В книге мы берем столько, сколько можем унести: сначала плаваем по ее поверхности, с возрастом погружаемся все глубже, начинаем извлекать со дна драгоценный жемчуг, познавать тайны глубин. Так было и с Женей: книги несказанно обогащали, поднимали душевный строй, вызывали желание пройти по тем местам, о которых говорилось в книгах, по родной земле, осмотреть и поле Бородина, и окрестности сельца Михайловского, и Ясную Поляну, и город Ленина; проехать — нет, лучше бы пройти — берегом Волги, от истоков до устья! Сколько к ней привязано сел и городов, сколько на ее берегах произошло событий, сколько о ней песен сложено, стихов и картин написано... В душу маленькой, еще неопределившейся женщины вошло большое чувство родной земли, с ее прошлым и настоящим...

«А весной, как только появятся цветы, соберу букет и схожу на могилку Марии Петровны, — думала Женя. — Нет, — передумала она, — буду ходить каждый выходной. А зачем ждать весны! Пойду в ближайший выходной...»

И она выполнила свое намерение.

В январе, в начале второго полугодия, Петр Игнатьевич вышел из строя. Перед школой встала новая трудность: кто поведет его класс? Уже в первый день, когда учитель не вышел на работу, лихорадило всю школу: бездельничающие ребята заглядывали в другие классы, носились по коридору, мяукали и раньше времени разбежались по домам, не выполнив задания.

Женя вызвалась первая:

— Позвольте мне. Хочу попробовать силы. Мне жаль Петра Игнатьевича...

Вести «распущенный» класс никто не хотел — за дополнительным заработком не гнались, — и все вздохнули с облегчением:

— Пусть попробует! Много на себя берет!

— Только я не буду завучем! Какой я завуч! Просто стыдно сидеть на этом месте.

— Я бы согласился заведовать учебной частью, — сказал Лысиков.

Все приветствовали и это решение, и Агния Петровна согласилась с ним.

Первый урок в чужом классе прошел у Жени мучительно. Все ее усилия навести порядок ни к чему не приводили. При этом, кроме двух переростков, Ковалькова и Пронина, сознательных нарушителей дисциплины не было, дети просто не умели сдерживаться, управлять собою. Что бы ни случилось: шум за окном — все бросались к окну, стук в коридоре — все готовы были бежать в коридор, отвечал один — все готовы были принимать участие; класс взрывался, как порох, от любой искры: непродуманного слова учителя, реплики ученика и «художеств» двух второгодников-переростков. В дальнейшем Женя пробовала ставить их у своего стола, оставлять после уроков, читать нотации, высылать за дверь — ничто не помогало. Последняя мера оказывалась наихудшей: дверь то и дело открывалась, иногда настежь, и два хулигана корчили рожицы, пели по-петушиному, и класс смотрел не на учительницу, а на дверь, ожидая следующей выходки.

— Ну что мне с ними делать? Посоветуйте! — обратилась она к педагогам.

Все потупились. Лысиков с готовностью отозвался:

— Я приду к вам на урок. Если понадобится, буду ходить каждый день. Мы их переломим.

Женя испугалась: Лысиков будет «ломать» у нее на уроке? Чему же она училась? Ломать — это больно. И детям и ей. Нет, надо найти какую-то струну! Войти в душу. Но какую? Как?

Лысиков пришел на урок, уселся на задней парте и сразу же взял на себя обязанности стража: на детей смотрел зверем, на учительницу — ягненком. Женю поразило совмещение в нем столь различных качеств. Когда же к концу урока ребята «выпряглись», непрошеный помощник обоих второгодников вышвырнул за дверь.

Женя возмутилась:

— Я прошу вас — не ходите ко мне на урок.

— Но я обязан! Я завуч!..

— Ну, хоть... две недели! Дайте мне самой... Я справлюсь...

— Надо вызвать родителей, — предложил кто-то. — Распустили — пусть воспитывают как умеют. Это их обязанность.

— Не умеют родители. В том и беда, — вмешалась Агния Петровна. — Кто их этому учил? Никто не учил. Родителям надо помогать, а мы их зовем на помощь. Не будем мешать Евгении Михайловне. Она сама найдет ключи. Она у нас умница...

Агния Петровна не ошиблась: Женя действительно нашла эти ключи, сначала к сердцу второгодников, а затем, с их помощью, и ко всему классу. И произошло это случайно, никакой педагогической мудрости или таланта она и не проявила, но, несомненно, проявила мудрость своего сердца.

Однажды, занимаясь во вторую смену, она оставила своих мучителей на час после уроков. Сначала она стыдила их, укоряла, говорила о долге перед родиной, перед родителями и с горечью убеждалась, что слова летят мимо, не шевелят ни одной струны, душа ребят на замке и отпереть ее не удается; но когда по истечении часа она вызвалась проводить их до дому и при этом сказала: «А то еще медведь задерет!» — флегматичный Пронин ответил:

— Не задерет! Теперь медведи спят. Черный спит в дупле, а бурый — в берлоге, где-нибудь под коряжиной... Теперь их можно самих задрать. Приходи и бери как миленького.

— А какой из них страшнее? — спросила Женя, для которой все медведи были «на одно лицо».

Приятели оживились и стали просвещать свою учительницу:

— Черный медведь поменьше, с белой грудкой, любит лазить по деревьям, на людей не нападает; зато бурый — с ним лучше не встречаться: не уступает и тигру; а до меда лакомки оба.

— Только бурый подхватит улей да в кусты, а черный расправляется на месте. Пчелы кусают, а ему хоть бы что! А если покусают лошадь, то лошади — смерть...

— Смотря сколько укусов, — дополнил приятель. — Один раз черный забрел в деревню днем — сначала мы жили не здесь, — а на него накинулись все: бабы, ребятишки... Тогда он на дерево, а мы окружили дерево, старик один с вилами, а ружья нет. Он сидит на дереве, а мы кругом...

Рассказам о медведях, казалось, не будет конца, и в глазах ребят звери выглядели «хитрее человека», а медвежата — такими же озорниками, как и сами рассказчики.

Исчерпав рассказы о медведях, стали говорить о волках, тиграх, о рыбах. Учительница оказалась хорошей ученицей: внимательно слушала, задавала много вопросов, искренне восхищалась, на какое-то время вовсе забыла свою роль; ребята увлеклись: перебивали друг друга, горячились и тоже забыли, что перед ними учительница, которая только что наговорила им кучу обидных слов.

Женя разворошила огромный запас ребячьего жизненного опыта и сейчас не узнавала своих «трудновоспитуемых», а они — свою «въедливую» учительницу. И когда затем шли втроем по улице, ей казалось, что рядом с нею — взрослый солидный народ, а Пронину и Ковалькову — что учительница самый понимающий человек, и за такую можно и в огонь и в воду.