Ефим Терешенков - Женя Журавина

Женя уступила Белецкой свою кровать, а сама легла у стены на полу; но и кровать не устроила гостью: она всю ночь ворочалась, то и дело повторяла свое неизменное «ужасно».

— Ужасно! Как можно так относиться к своему телу! Одну треть своей жизни мы проводим в постели...

Утром приехал отец — инженер Сверчков. Предки наделили его неподходящей фамилией, более удачной была бы Медведев: это был мужчина крупного роста, широкий в плечах, на вид угрюмый, но добродушный и покладистый. Узнав, что ничего особенного не случилось, он стал катать ребятишек по всему поселку, свозил к реке искупаться, с аппетитом пообедал, похвалив и обед и повариху.

Когда же встал вопрос об отъезде, оказалось, что сын куда-то исчез, а дочка стояла на своем:

— Не поеду!

— Поедем, Адочка! На кого ты похожа! — молила мать.

— На себя похожа. Не поеду.

Мать вышла из себя, стала кричать и топать ногами, дочь повторяла и крик и жесты матери; одна отражалась в другой, как в зеркале.

— Оставайтесь! — решил Сверчков. — Передай Игорю — молодец! Я поступил бы так же.

В это время к нему подошла Женя.

— Подвезите меня до районного центра.

— Пожалуйста. В один миг докатим.

Вслед за Женей в машину, вся в слезах, забралась и Белецкая. Машина тронулась. Супруги молчали.

— Твоя вина, что они такие, — сказала наконец жена. — Вот увидишь, они убегут от нас в беспризорники, как бегал ты сам. Твоя кровь...

— Очень хорошо! — ответил муж. — Убегут — наберутся ума.

— Спиридон, я не хочу тебя слушать. Ты подумай, какая неблагодарность! Я полгорода обегала, просила, унижалась. Теперь так трудно что-нибудь достать, а они расхватали, разделили, и хоть бы от кого-нибудь спасибо. А перчатки — ужас что такое! Разорвали на мелкие клочки.

— Хорошо сделали. Я бы поступил так же.

— Что ты говоришь? До чего доведет эта свобода?

— Я давно говорил: не будь наседкой — они не цыплята. Учи летать — орлами будут...

— Как ты со мной разговариваешь?

Белецкая стала всхлипывать. Женя попросила остановить машину, и когда очутилась одна среди поля, вдруг ощутила огромное облегчение.

С левой стороны расстилались колхозные поля, справа сбегал к речке редкий лесок, за речкой круто поднималось взгорье, покрытое лесом. Женя свернула с дороги и стала собирать цветы.

Июнь в Приморье — месяц цветов. Цветут боярышники, бересклеты, калина, на лугах — красные и желтые лилии, огоньки, лютики. Что не цветет в июне! На смену весенним певцам приходят летние певцы, музыканты, барабанщики и плясуны из мира пернатых и насекомых: козодои, кулики, кузнечики, стрекозы. Насекомые заселяют все щели, все морщинки на земле. Они теперь везде — на коре деревьев, на цветах, на листьях, в воздухе, в земле, в водоемах. И в полдень, когда солнце низвергает на землю горячий золотой ливень, звон и стрекот, циркание, гудение, песни и гомон сливаются в один могучий хорал, гимн величию жизни, заполняющий собою весь воздушный океан.

В июле — другие голоса, другие цветы: на лугах лиловые и синие касатики, у дорог и на выгарях — малиновый кипрей, пышные охапки лабазника, рябинолистника, синие колоски вероники. Цветут сирень, аралия, шиповник. Тайга плотнее натягивает свой зеленый полог, сближает колонны-стволы, переплетает их лианами, точно готовится к празднику. Но солнце проникает и под полог леса и роскошествует в каждом ярусе. Пения птиц уже не слышно — вывелись птенцы, и родители с темна до темна снуют во всех направлениях, выискивают корм для своих желторотых. Зато мир бабочек поражает красотой и яркостью нарядов: махаоны, ленточницы, радужницы, перламутровки, зефиры, голубянки.

К концу июля и в августе полуденный зной достигает предела; томятся и млеют листья и травы; все живое готово разметаться на жаркой земле, как дети в постели, и зажмуриться. Дни сменяются величественными предосенними ночами. На небе из края в край перекидывается серебряная звездная дорога. Земля — чудеснейшая из планет — представляется празднично убранным кораблем, несущим свое население среди созвездий в неизмеримые дали. А в траве во всех направлениях вспыхивают бесчисленные светлячки — живые крошечные искры, — чертят свои короткие огненные линии; циркают сверчки, звенят и булькают ручейки, плывет по кронам плавный вековечный шум листвы и времени.

Незаметно Женя углубилась в лесок и подошла к речке, огибавшей в этом месте серый выступ скалы. Скала и росшие на ней деревья отражались в воде.

Здесь царила тишина и прохлада. Редкое кружево листвы не мешало солнцу разбрасывать свои золотые пятна по траве, по воде, по галечнику. Огромное количество бабочек и пчел слеталось на отмель утолить жажду; над водой прядали стрекозы; из-за поворота прилетел зимородок, уцепился за ветку и повис над водой.

— Как тут хорошо! — сказала Женя и, точно вспомнив что-то, торопливо сняла туфли, села на камень и вымыла ноги, а затем так же торопливо сняла кофточку, спустила с плеч рубашку и освежила себя до пояса и точно впервые увидела себя, свое тело и стала с любопытством разглядывать свои руки, ноги, грудь.

— Как странно... И все это — мое, все это — я...

Она почувствовала вдруг как по всему телу прокатилась горячая водна, словно встрепенулась в ней каждая жилка, каждая кровинка. Ей захотелось потянуться, распрямиться, припасть к холодной траве. Она осмотрелась по сторонам, быстро разделась и побежала к противоположному берегу, где, как ей казалось, глубина достаточная и можно окунуться. Но и там было чуть выше колен, дно каменистое, течение быстрое, и она стала пригоршнями плескать на себя холодную воду, смочила голову, лицо, грудь, а потом вернулась на песчаную отмель и улеглась на горячий песок, вспугнув целый вихрь разноцветных бабочек.

Впервые в своей жизни она почувствовала всю радость безмятежного покоя, сладостного отдыха, точно вдруг в ней распрямилась какая-то пружина, которая до того была скрученной и все держала в напряжении. Родная земля! Вот что это значит! Она может отдыхать сколько угодно, идти куда хочет, петь песни, собирать цветы, читать любимые книги, делать любимое дело, и куда бы ни пошла, везде встретит своих людей, которые откроют ей и свою дверь и свою душу.

В эту минуту она ни о чем не думала, ничего не желала, переживала всю полноту и сладость отдыха. Ей ни за что не хотелось вставать, отрываться от земли, точно она и земля — неотделимы, одно тело, одна душа, — слиться бы с ней и лежать вечно. Она повернулась на спину, закрыла пальцами глаза и стала цедить между ними синеву неба, золото горячего солнца, зеленое кружево листвы, нависшее над речкой. А слух жадно ловил звуки знойного полудня, и вся жизнь земли сливалась для нее в один широкий поток без конца и начала.