Ефим Терешенков - Женя Журавина

Офицер стоял перед Женей, чуть покачиваясь вперед и назад.

— Все?

— Все.

— Виктор, было это?

— Было, папа. Но ведь я же особенный... повышенно возбудимый. Хочу так, а выходит по-другому. И никак не выходит так...

— Что же вы думаете делать?

— Я хочу поставить вопрос о воспитании детей на вашем партийном собрании. Половина моих учеников — дети ваших сослуживцев.

— Вы... комсомолка?

— Я член партии.

Жена офицера засуетилась:

— Проходите сюда! Присаживайтесь. Сейчас будем чай пить.

— Хорошо. Я займусь воспитанием сына. Виктор! Сидеть за партой как гвоздь! Понятно!

— Понятно, папа.

— Федя, не вмешивайся не в свое дело. Воспитывай своих сержантов.

— Молчать! По-вы-шенно возбудимые... Кто тебе это внушил?

— Мама, а ей какой-то профессор, еще когда жили в Москве.

— Так вот: забудь об этом раз и навсегда. Понятно?

— Понятно, папа.

— Благодарю. Прощайте, — сказал он Жене, посмотрел на сына и жену уничтожающим взглядом и ушел в свой кабинет. Майорша стала приглашать Женю к столу.

— Благодарю, у меня работа — мне нужно идти. До свидания.

Выйдя на улицу, Женя сначала замедлила шаги, а затем остановилась: «Зачем я к ним приходила? Чему научила? Это «молчать» и этот тяжелый взгляд — что они обещают? Как это странно, что мы, большой коллектив взрослых людей, не можем справиться с ребятами. Почему? Потому, что все действуем врозь. Директор, вот бы кому воодушевить! Ни времени, ни сил не пожалела бы».

Словно нехотя, опустив голову, Женя пошла дальше, к другому ученику, а затем снова остановилась: «А может быть, лучше не ходить? Что я посоветую? Попробую сначала сама...»

И Женя, точно у нее спала пелена с глаз, вдруг увидела, поняла, что она может и обязана повышать голос, требовать, что никто не имеет права поступать нечестно, никому не дано стоять над правдой.

И если в первый день своих школьный занятий, перед войною, она шла по рыбацкому поселку с ясными открытыми глазами и вскинутой головой, то тогда она была в сущности девчонкой, Способной просить, уговаривать; сейчас она шла как солдат в наступление, в броне убежденности, веры в собственные силы.

И в классе у Жени повеял свежий ветерок, вопрос о дисциплине потерял свою остроту. Это видели и сами ребята, и только директор школы ничего не хотел видеть. Он упорно посещал уроки и всегда находил одни только недостатки, настойчиво записывал их в тетрадь и предлагал Жене расписываться под его предложениями: «Читала — Журавина». И всякий раз, отмечая новые, напоминал о старых. Это было похоже на нудный дождь, конца которому не предвидится. То оказывалось, что она завысила или занизила оценки, то плохо учитывала результаты соцсоревнования, то мало или много уделяла внимания тому или иному ученику или обстоятельству, возникшему на уроке. И радость, которую она находила в труде, в непосредственном общении с детьми, в их любознательности, в самостоятельной живой мысли, которая то и дело вспыхивала то в одном, то в другом уголке класса, стала исчезать, потухал огонек творчества, искренности и задушевности, которые так много значили в работе Жени. Между учительницей и ее учениками росла стена, и эту стену старательно возводил директор школы. Порой на уроке так и казалось Жене, что она говорит со своими учениками через стену, что они вдруг почему-то от нее отдалились и стали совсем чужими; иногда приходила к мысли, что учительская работа не по ней, что взялась она не за свое дело. Трудно сказать, чем бы закончился для нее этот тяжелый год, если бы не два поднявшие силы обстоятельства. Вдруг, неожиданно для всех, отменили социалистическое соревнование в учебной и воспитательной работе. И наконец — радостная весть! — родные места освобождены от немцев! Это известие так взволновало Женю, что она, минуя учительскую, вбежала в класс, повесила географическую карту, которая столько времени висела в се комнате, и начала урок до звонка.

— Ребята, какие вы сегодня хорошие! Гляжу на вас и не знаю, что бы такое для вас сделать. Но и вы должны меня поздравить. В это время в класс вошли завроно Ложкачев и директор школы, уселись. на задней парте, вооружились тетрадками и карандашами.

— Сегодня вы должны меня поздравить, — продолжала Женя. — Вот поглядите на эту карту. Черный флажок — здесь моя родина. Она была оккупирована немцами. Сейчас я выброшу его вон и воткну здесь вот такой — красный: наши доблестные воины освободили и мою родину. Слава нашей армии! А теперь давайте работать...

Но не тут-то было! Посыпались вопросы:

— А кто у вас там, на родине?

— А вы к ним поедете?

— А вы назад вернетесь?

Настроение в классе было праздничное. Радовалась учительница, радовались ученики, и только двое на задней парте, завроно и директор школы, продолжали хмуриться и безостановочно строчить в своих тетрадках.

После звонка ученики окружили Женю и продолжали расспросы. Она с радостью отвечала, готова была закружиться с ними, выбежать во двор и носиться, как и они, до упаду, но ее позвали в учительскую.

Ложкачев начал разнос без всякого вступления:

— Кто вам дал право в рабочее время добиваться поздравлений? Вы сорвали урок, превратили его в какой-то кордебалет. Товарищ директор, ваши замечания...

— Я сначала напомню старые, которые я раньше делал и все без пользы.

Директор стал напоминать прежние замечания. Разбор урока, теперь уже не как нудный дождь, а как настоящий град, хлестал Женю со всех сторон, а итог подвел Ложкачев:

— Как ни жаль ребят, а учебный год вам придется заканчивать в другой школе или садиться в роно на статистику. Когда возвращается твоя жена на работу?

— Да может уже выходить. Погуляла достаточно.

На следующий урок Женя пришла с заплаканными глазами, зато сияли глаза учеников: они продолжали радоваться ее счастью.

Вид учительницы поразил ребят. Встав из-за парт — обычное приветствие, — они продолжали стоять, Стояла и учительница, забыв сказать: «Садитесь».

Наконец «повышенно возбудимый» не выдержал:

— Евгения Михайловна, а что — разве неправда, что вашу родину освободили?

— Нет, правда.

— А почему вы плачете?

— Ничего... Пройдет... Садитесь.

— А вас что — директор ругал, да?

— А ты разве не видел, как они писали, — сказал его сосед. — Это все на нее...

— Достаньте учебники — будет арифметика.

Вечером весь поселок знал, что новенькую учительницу снимают как не справившуюся с работой, что в этот день ее большая радость — освобождение родителей из-под немца — закончилась слезами: обвинили в плохом ведении урока.

В дело вмешались родители: в райком партии была послана делегация, которая потребовала, чтобы учебный год закончила Журавина, к которой уже привыкли ученики и которая, по единодушному мнению родителей, увлекла детей учебной работой.