Ефим Терешенков - Женя Журавина

— А о чем нам договариваться?

— Ну, не юли! Будто не знаешь! А мне он нравится. Человек покладистый, культурный. Офицер, два раза ранен, два ордена. Смотри, вон сколько тебя искал...

Бели бы Колесов вернулся с фронта цел и невредим, Женя прогнала бы его и легко успокоилась, но он пришел к ней бедный и несчастный, и это меняло положение: его нужно было «таскать к рукомойнику», и это наполняло ее теплом и грустью; а его беспомощная рука казалась ей такой дорогой и близкой, точно в ней одной и заключалось все самое лучшее, что только бывает в человеке.

«С одной рукой не беда! — думала Женя. — Зато у меня две, да какие проворные. И я сделаю его таким, каким надо. Ах, Женька, Женька! На кого ты похожа? Пришел, позвал — и побежала. Думала, ты герой, а оказалась... обыкновенной теткой».

Перспектива таскать Колесова к рукомойнику умилила и рассмешила Женю, точно она нашла именно то, чего ей недоставало, и когда Колесов зашел проститься и застал женщин за чаем, он сразу увидел, что прощаться не придется, что вопрос решен. Женя встретила его такими теплыми сияющими глазами, в которых было все: и ласка, и понимание, и любовь, любовь прежде всего.

— Садитесь чай пить! — сказала Агния Петровна.

— Что чай! По такому случаю чего бы погорячее, — ответил Колесов.

— А какой такой случай?

Колесов принял театральную позу:

— Дорогая Агния Петровна! Я прошу руки вашей дочери Евгении Михайловны.

Агния Петровна взглянула в глаза Жени.

— Да она никак согласна?! Что ж ты меня за нос-то водишь? А говоришь — не договорились!

— Значит, все взвесила?

— Ах, ничего я не взвешивала. Я без весу... Сережка, я согласна.

Женя вскочила из-за стола и принялась целовать Колесова, повисла у негр на шее.

— Вот что, молодой человек, — сказала Агния Петровна, — коли церемония, так церемония. Позволь тебе сказать: тебя я не знаю, а ее знаю давно; чистая у нее совесть, щедрое сердце. Если ты ее оскорбишь, заставишь страдать, — не показывайся мне на глаза, защищать буду я.

Старая учительница смахнула слезу.

... Для Жени началась поистине счастливая жизнь. Cнова, как и во время приема в партию, она с удивлением увидела, как хорошо относятся к ней люди. Колхозники решили сыграть ее свадьбу у себя, и свадьба вышла на славу. Колесов оказался послушным и добродушным мужем. Пока она находилась в поле на работе, наводил порядок в квартире, раздобывал полевых цветов и расставлял по столам и подоконникам. Одно тревожило Женю: Колесов сошелся с Милягой и никак не соглашался с нею, что их соседи — плохие люди.

— Ты посмотрела бы, как они едят! Какие у них наливки! Пальчики оближешь!..

— А ты посмотрел бы, какая у них душа, как они работают! — возражала Женя.

— Работа дураков любит, — отшучивался Колесов.

Но такие размолвки возникали редко. В душе Жени бушевало настоящее большое счастье, такое огромное, что его трудно было нести. «Ах, Миляги, — думала она про своих соседей. — Много у вас вещей, а того, что есть у меня, нет у вас и не будет! У вас наливки, а у меня — солнышко! Вот тут, в груди...»

Иногда ей хотелось вбежать в дом к своим соседям, растормошить их, сделать друзьями навек, осветить своей радостью и чужую, как ей казалось, неуклюжую жизнь.

Осенью комиссия признала Колесова годным для дальнейшего несения воинской службы, но оставила здесь, в Приморском крае. Время от времени он навещал Женю, но, к ее удивлению, проводил время у Миляги: настойки соседа привлекали его больше, чем жена.

У соседа были свои планы. Колесова тянуло в город, и Миляга надеялся, что с ним уедет жена и, таким образом, место директора опять перейдет к нему: как ни мал начальник — все же начальник! Есть подчиненные и есть некоторая материальная выгода. «Рыба ищет, где глубже», — думал про себя Миляга.

— Ваше место в высшей школе, — говорил он Колесову. — Здесь вы покроетесь мохом, как и мы. Но наша песня, видимо, спета, а перед вами вся жизнь! С вашим умом, заслугами оставаться в деревне — самоубийство.

Между тем Женя с головой ушла в работу. Приехали две учительницы, почти ровесницы, только что окончившие учительский институт, и разговоры о школе, об учениках, о личной жизни заполняли все свободное время.

Милягу тревожило, что «новенькие» покоряют не только детей, но и взрослых; и как раньше копил деньги, так теперь стал копить улики против молодых учительниц и директора школы. Часто по вечерам, когда проводились различные внеклассные занятия, в квартире Миляги обсуждались ошибки Журавиной и ее помощниц. Казалось, чем светлее становилось в школе, тем темнее на душе у Миляги. Теперь чаще, чем прежде, он приглашал к себе наиболее влиятельных родителей, жаловался на несправедливость: его, человека, создавшего школу, хорошего хозяйственника, опытного педагога, оттеснили на задний план, а на первый поставили какую-то девчонку, которая завалит школу. Конечно, в конце концов справедливость свое слово скажет, но дети пострадают, а этого не поправишь.

Между тем дела в школе шли неплохо. Молодые учительницы поспевали везде: на свои участки как агитаторы, на колхозные собрания, в поле на работу, на кружковые занятия; организовали тимуровские команды и увлеклись их работой, точно и сами стали тимуровцами. Готовясь к урокам, они обсуждали, что делать с отстающими, какие внеклассные и внешкольные работы стоят на очереди и как их провести. И через месяц-полтора их аудитория — в пятых — седьмых классах было сто семьдесят учеников — была настолько хорошо изучена, что при подготовке к урокам учитывались знания и способности каждого ученика; и ученики, как растения после дождя, ожили и воспрянули; учеба становилась интересной, а еще интереснее всевозможные внеклассные занятия.

С середины зимы большой помехой в работе учительниц стали посетители: сельская молодежь, изредка — геологи, работавшие по соседству. Гости обычно не торопились и готовы были сидеть до утра; хозяйки вначале церемонились, а затем стали выпроваживать за дверь, иногда вовсе не пускали через порог:

— Нам некогда. Нужно готовиться к урокам.

Но бывало и так, что кто-нибудь задерживался допоздна; случалось, что они пели и плясали. Это было время, когда с фронта приходили радостные вести, салюты раскатывались по стране торжествующим громом, а песни, казалось, пели сами себя, люди лишь подпевали. Скоро, однако, эта радость оказалась отравленной: поползли слухи о недостойном поведении молодых учительниц. В конце марта из города приехал инспектор.

Инспектор Маслюк, мужчина крупного роста и представительной наружности, к тонкостям педагогического процесса относился с полным равнодушием, зато с большим подъемом инспектировал хозяйственную деятельность школ и разбирал жалобы; и чем грязнее была жалоба, тем с большим удовольствием он принимался за работу и, смакуя подробности, отнюдь не спешил с завершением дела.