Ефим Терешенков - Женя Журавина

— Позвольте мне, — поднялась Савина. — Песни у нас редко, нам не до песен. Низкая успеваемость — это ваши грехи, Миляга. Вы ни за что ставили пятерки. Теперь руководство. Нам хорошо помогают. Директор давала показательные уроки, мы посещали уроки друг друга. Хуже всего уроки у вас и вашей супруги. А почему? Потому, что вы заняты своим хозяйством. Вы приходите на урок с пустым сердцем и с пустой головой — вы оставляете их дома, с гусятами и поросятами. Мне жалко наших ребят! Живые, любознательные, они ничего не могут у вас почерпнуть.

— Я прошу слова, — сказал Миляга. — Очень хорошо, что у нас представитель края. Он, конечно, разберется, какой у нас коллектив, какое руководство. Теперь личное хозяйство. Оно не запрещается, а поощряется. Имея свое, я не требую пайка.

— Но исправно его получаете.

— Кроме того, я помогаю другим...

— По тридцать рублей десяток яиц!

— В городе — сорок.

— Бедный, какой несете убыток!

— Постойте-ка, дайте мне сказать, вас не переслушаешь. Накинулись, как сороки на грача. Я скажу, как люди думают. Ты, Иван Иванович, у нас старожил. На наших глазах вырос сам и выросло твое хозяйство. Пришел к нам — все твое богатство умещалось в чемодане. А теперь не увезешь и на десяти телегах. Вези, мы на твое не заримся. А детей ваших ты обделял знаниями. Что есть, то есть. Гляди правде в глаза. А что говорят люди? Бывало, детей не выгонишь в школу, а теперь дома не удержишь. А что до песен — пойте, девушки. А мало будет голосов, зовите меня.

Весна шла дружная, многообещающая. Она шла по лугам и полям, по лесным дебрям, поднималась в горы, все выше и выше, трубила в свои многоголосые трубы, будила в земле семена, вела за собой свой шумный хоровод, а путь устилала цветами.

Земля готовилась к празднику: расстилала свои пестрые скатерти по тол ям и лугам, начинала свой победный гимн во славу жизни, звала людей к труду, мирному, созидательному, подтверждая мудрый завет: все минется — только правда останется.

В этот памятный день Женя работала с учениками на пришкольном участке: сгребали и сжигали прошлогоднюю ботву, убирали хлам, исправляли ограду.

В годы войны почти все школы Приморья разработали для себя земельные участки и занимались выращиванием «горячих завтраков», главным образом для детей фронтовиков. Сплошь и рядом они отнимали земли «из-под ног у тайги», на целине, покрытой густым кустарником, усеянной старыми пнями и тяжелыми камнями. Это была не детская и не женская работа, но и камни и пни уступали свое место огородам. Людей воодушевляла высокая цель — хоть чем-нибудь помочь своей Родине.

— Евгения Михайловна, в сельсовет! Сейчас же! — бросила через забор возбужденная женщина и побежала дальше, в конец поселка.

— Победа! — встретили ее на пороге сельсовета. — Звонили из района! На митинг! Выводите школьников! Приготовьтесь выступить...

— Победа!!! — вскрикнула Женя, обняла и расцеловала какую-то женщину, стоявшую рядом. — Победа! Какое счастье! Пришла! Дождались! Трудились не зря!..

Но больше она ничего не могла сказать, прислонилась к плечу женщины и разрыдалась.

— Семью у нее, отца и мать, извели немцы, — пояснил кто-то.

Наступило молчание.

Слезы стояли на глазах у многих, но, как солнце после грозы, радость разогнала печаль, и Женя бросилась в школу. Она распахивала одну дверь за другою и бросала одно короткое слово:

— Победа!

В классах поднималась кутерьма: летели к потолку сумки, платки и фуражки.

— А теперь по домам! Скажите всем — победа! Наше дело правое, победа за нами! И на митинг к сельсовету!

Школа опустела.

Педагоги собрались в учительской.

— Товарищи, какое счастье! Мир на земле! Пусть он будет и в нашем коллективе! Руку, Иван Иванович! — сказала Женя.

Миляга лениво протянул руку.

— Какое время идет! — продолжала она. — Я думаю, что эта война будет последней. Не может быть, чтобы люди не образумились. А какая жизнь пойдет! Ни горя, ни забот, ни страха...

После митинга, когда все разошлись по домам, Женя зашла в школу. Все двери были открыты, снопы солнечного света пронизывали неосевшую пыль, стояла непривычная тишина, которую, казалось, можно было потрогать. Женя опустилась на стул. Хотелось думать о будущем, строить планы, мечтать. Первое — родители. Где они и что с ними? Где братья? Сестреночка Верочка? Тысячи позабытых мелочей встали перед мысленным взором. Жене казалось, что она бродит по земле своего детства и еще раз упивается радостью тех далеких дней. Но вдруг спустилась темная завеса и все закрыла. Она вспомнила последнее письмо, написанное незнакомым человеком — новым начальником станции, на которой служил отец: «О судьбе ваших родителей ничего не известно; от поселка остались груды кирпича — в этой местности немцы создавали «зону пустыни...» Дальше предстал Колесов — с ним связана жизнь. Где он сейчас, как встретил и проводит этот день? Приедет, она его порадует — он будет отцом. Как он встретит эту новость? Ему она передаст школу, и жизнь потечет по-хорошему. Через год они съездят на родину — пусть не найдут ни родных, ни знакомых, — посмотрят на ту землю, припомнят людей, с которыми встречались, друзей, с которыми росли, побродят по той земле, а потом сюда! И всю нежность, какая была в ней, она перенесла на Колесова, припомнила все хорошее, что было с ними связано! «Ах, не буду думать!» —, решила она и, повинуясь привычке, взялась за работу: вышла на пришкольный участок и стала вскапывать прошлогодние грядки.

Через некоторое время на участок пришел Миляга и тоже принялся за работу, а там подошли учительницы Савина и Левкова, незваными явились ученики, и работа закипела. Если бы в этот час кто-нибудь заглянул в души этих безмолвно работающих людей, детей и взрослых, он поразился бы тому, каким теплом и светом они наполнены! Это был не просто физический труд, а песня во славу всего лучшего, что есть на земле, что есть в человеке. Даже Миляга, орудуя лопатой, и в себе самом раскапывал что-то новое, светлое, о присутствии чего ни сам, никто другой не подозревал.

... Война на Западе кончилась, и люди пошли с войны. На дорогах, на улицах, в домах происходили незабываемые встречи, которые окрыляли одних, другим подрезали крылья; у одних снимали «гору с плеч», на плечи другие взваливали гору; у одних утирали, у других вызывали горячие слезы; одних наделяли яркими надеждами, у других убивали последние надежды.

Солдат встречали невесты, жены, заждавшаяся детвора, престарелые родители, которым «теперь не страшно было умирать», встречали целые коллективы; встречали не только люди — встречала земля, домашний скот, заржавевшие инструменты, заросшие сады, одряхлевшие заборы. Казалось, все забегало наперед, лезло в глаза, просилось в руки; а руки, которые столько лет сжимали железо, с невыразимым трепетом сжимали в объятиях детей, жен, невест; тело, которое столько лет прижималось к земле, ища укрытия, — то к мерзлой, запорошенной снегом, то мокрой, расквашенной дождями, то зеленой, пахучей, усеянной цветами, — тело, в котором теперь пел и плясал каждый мускул, блаженно отдыхало на мягкой постели. Кто не знает, как хорошо возвращаться домой, к любимым и близким, после длительного отсутствия, возвращаться с радостной вестью, с победой, в добром здравии, готовым и к песне, и к труду, и дерзанию! Вчерашние солдаты появлялись на. заводах возле ставков, возле колхозных машин, в садах, на пасеках, на нивах. Теперь защитный цвет не скрывал, а выдавал солдата, выдавал одеждой, обувью, и, может быть, больше всего сноровистыми руками, жадными до работы.