Лидия Компус - Два семестра

— Буду рад, если дверь в самом деле откроется. А то ваш Тейн навел меня на грустные размышления — в шестидесятые годы какая-то первобытная распря: ты говоришь не так, как я, и шкура на тебе не такая, дай я тресну тебя по шее...

Она тоже засмеялась, немного принужденно.

— Дверь непременно откроется, и вы увидите за ней много интересного. Кроме Тейна...

— Мне бы только азы одолеть с вашей помощью, — сказал он, — а дальше я сам, я сообразительный...

— Посмотрим! — Сильвия развернула газету. — Зачем откладывать в долгий ящик...

Но часы на стене как раз захрипели и укоризненно отстукали двенадцать. Гатеев вскочил.

— Я потерял всякую совесть! Вы простужены, вам пора спать... Простите, Сильвия Александровна! Завтра вечером явлюсь и буду послушнейшим учеником...

Послушнейший ученик приходил три раза, каждый вечер, но только три вечера и осталось до отъезда в город, а там наступило утро, когда подкатил знакомый грузовик и студенты начали взваливать на него свои пожитки. Теперь будто и жалко было расставаться с полянкой под рябинами... Антс принес кошелку яблок на дорогу, усадил возле кошелки Ксению Далматову и, стоя у борта, исправно отвечал на ее прощальные вопросы насчет настроений колхозной молодежи. Томсона вплотную окружили девушки, и он клялся им, что будет писать и телеграфировать. Пришел попрощаться и дядя Сааму, не совсем внятно поговорил о пользе трезвости и помахал Тейну большим носовым платком с розовой каймой.

В последнюю минуту появился председатель, передвинул кепочку со лба на затылок, выразил всем благодарность, а Гатееву соболезнование — у того был забинтован палец. Сильвия Александровна живо отвернулась, чтоб не рассмеяться. В Алексея Павловича здесь все время впивались занозы, ногти у него обламывались, в глаза залетали соринки...

Дорога, дорога. Залаяла вслед лохматая собачонка, проржал за овином гнедой коняга, раскаиваясь в своих неладах с Калласом, качнулись померкшие гроздья рябины... Вот и лес. Он постарел за эти недели. Скорее, скорее домой, холодно и в лесу, ветер мешает дышать. Очень сильный ветер — Алексей Павлович хочет отдать свое пальто Фаине Костровой, но та отказывается, чуть не отбивается...

Дорога странная. Одним она кажется длинной-предлинной, другим — такой короткой, что не успеешь прислониться плечом к плечу, как уже маячат впереди городские крыши. Да и ветер тоже — кому холоден, кому тепел. Алексей Павлович до ушей закутался в пальто, молчит, поглядывая на упрямую соседку, не зябнет ли, а у той только щеки разгорелись от ветра. Все примолкли, кто улыбаясь, кто хмурясь. Печальней всех молчат Тейн и Кая Тармо. Сидят рядом, и губы у обоих сомкнуты одинаково.

Дорога кончается. Сильвия Александровна рада, что кончается и ее ответственность. Хорошо хоть иногда чувствовать себя просто Сильвией, ни за кого не отвечать, ни за кого не тревожиться...

Но есть примесь горечи в этом освобождении. Никто не разделяет с ней сейчас ни одной ее мысли, ни одного воспоминания... и больше всего она чужда ему, самому близкому, ему, Алексею. Для него все экзотика — и то, что видел он в колхозе, и вся земля, по которой они едут. А ее раннее детство прошло в деревне, вот в таком доме с темной крышей, как тот, что мелькнул за елками. То детство осталось навсегда в ней... закваска ржаного хлеба, с вечера поставленная возле теплой печи.

След остался не только от вечно любимого и давно воспетого, хотя было все — и весенний луг с яркими одуванчиками, и радужные стрекозы, и соловьиный разлив в роще. Но глубже вошло другое: красно-зеленый узор — шиповник, вышитый матерью на твердотканом, ею же вытканном, одеяле; шорох и сладкий запах стружек, вьющихся из-под рубанка в руках отца, и — глубже всего — черная вспаханная полоса, на которую не смела она ступить ногой — там жили семена... Это всегда будет для него чужим, даже если...

18

Через два дня начались занятия. Это был понедельник, а в среду у математиков организовали собрание со специальной целью — осудить поведение Вельды Саар. Сильвия Александровна пошла туда неохотно. Все известно наперед: констатируют и пригвоздят. Ничего другого тут и предложить нельзя, но такая предрешенность всегда раздражает…

Аудитория была полна. Подсудимая сидела, опустив плечи и горестно склонив голову, но лицо было насмешливое и упрямое.

Каллас открыл собрание, но заправлял ходом дела низенький четырехугольный студентик, весь утыканный пуговками и кнопками, как счетная машина.

Заговорил он именно так, как ожидала Сильвия Александровна: констатировал факт несвоевременного ухода с работы и начал пригвождать. Слушали его плохо, двигали стульями, однако не прерывали, пока он не кончил и не ушел в глубину аудитории.

— Ладно, картошку мы выкопали и без Вельды Саар, — сказал потом Каллас по-человечески, — но что это за гадость — сбежать с работы. Поставить себя в такое дурацкое положение!

Вельда вскинула руку.

— У меня врачебное свидетельство, я заболела.

Кто-то тихонько свистнул. Томсон корректно попросил слова, напомнил, что Вельда уехала лишь в конце срока, но о свидетельстве высказался так:

— К нашему врачу пойди и скажи, что у тебя чума, он сию же минуту напишет: чума.

Сильвия Александровна посмотрела на Вельду и на самодовольные лица судей. Глухое раздражение закипало в ней все сильнее: она не жалела Вельду, но было что-то противное и в общем самодовольстве, и в том, что приговор вынесен сначала, а инсценировка суда идет теперь... Какое недоброе выражение даже у этой кроткой девушки, у Каи Тармо...

— Если мы не доверяем своему врачу, — сказала Сильвия Александровна, — то возникает вопрос о враче. Но пока не доказано, что он выдает ложные свидетельства, мы не имеем права не считаться с ними.

Вельда бросила на нее быстрый удивленный взгляд. Тотчас же прозвучал злой выкрик из аудитории:

— Непрошеных защитников нам не надо!

— Кому это «нам»? — вспыхнула Сильвия Александровна. — Кто меня называет непрошеным защитником?

Кто крикнул, не обнаружилось, но из угла пробурчал кто-то другой:

— Вельду нельзя оправдывать.

— Почему? Нам нужна ясность, если мы взялись судить. Суд может и осудить и оправдать... И давайте организованно, не кричите из углов.

Наступило недолгое молчание, затем из глубины рядов послышался бесстрастный голос:

— Я предрекал, что она сбежит. И что потом будет собрание. И что потом будет свидетельство.

— Кто это там умеет предрекать? — спросила Сильвия Александровна.

Поднялся студент с пуговками и кнопками,

— Я. Получилось точно.

— Каким методом вы пользовались, предрекая?

— Научным. У меня имелись данные прошлого года, — ответил студент машиновычислительным тоном.