Лидия Компус - Два семестра

— Всегда, всегда волнуюсь при чужих, а тем более теперь...

— Да мы не чужие, — мягко заметил Гатеев.

Нина Васильевна трогательно покраснела.

— Я чувствую, не то у меня, не так. Ошибка в чем-то... — лепетала она. — Эта жуткая статья, во мне что-то остановилось от нее, сломалось!.. Я хотела не только о морфемах, я всегда хочу излить самое дорогое. .. Чтобы они полюбили эту дисциплину...

Она говорила будто и искренне, но слушать было тяжело; слова, сходившие с ее влажных губ, казались тоже влажными, и влажные глаза молили о пощаде, — и, к сожалению, мольба относилась не к морфемам. Сильвия могла бы поклясться, что... Вот и не надо клясться: Алексей Павлович взял ее за руку и начал успокаивать.

— Вы не волнуйтесь, Нина Васильевна... — Он отпустил ее руку, и рука слабо упала, как у больной. — Если и была ошибка, то только в тоне. Нужно немножко суше, деловитее...

— Понимаю, я вас хорошо понимаю, — уверяла Нина Васильевна, — неправильный тон у меня от волнения. Настроение ужасное, хотя я уже смирилась со своей судьбой...

Брезгливая гримаса скользнула по лицу Гатеева, но он только ласково попросил:

— Пожалуйста... пожалуйста, не говорите «смирилась с судьбой», говорите: «примирилась». У меня, видите ли, идиосинкразия. Если в книге вижу что-нибудь этакое, у меня всегда зубы скрипят. Я могу укусить автора!

— Не буду, не буду, — смущенно обещала Нина Васильевна, — а то вы и меня укусите! Может быть, я и на лекции?.. Мне так трудно следить за собой, когда я увлекаюсь! Мне хочется зажечь своих студентов, я хочу отражаться в их душе...

— Да было бы в чем отражаться, — слегка перебил Давид Маркович, — всем же давно известно, что у студентов не душа, а пар.

— Зачем надо мной смеяться... — обиделась Нина Васильевна. — Я и так еле на ногах держусь. Уйдите, пожалуйста, на минутку, я сейчас...

Вышли в коридор.

— Подождем здесь, пусть успокоится, — сказал Гатеев. — А отзыв напишем все вместе? Я рад, что не придется врать, в общем все было приемлемо.

— А вы готовы были соврать? — невинно спросила Сильвия.

— Готов! — Он засмеялся. — В пику вашему продекану.

— Он и ваш, кстати.

— К величайшему сожалению!..

Нина Васильевна все еще не выходила из аудитории.

— Стоит ли ждать, — сказал Давид Маркович. — Очень уж сердобольная комиссия...

— Да ведь она в самом деле мучится, — возразил Гатеев.

— Это так, — согласился Давид Маркович, — но Нина Васильевна самой природой уготована для мучений. Сколько ее помню, она всегда «переживает».

Сказав это, он заложил руки за спину и удалился.

— Опять муха в супе! — с отвращением проговорил Гатеев. — Переживает!.. Удивляюсь Давиду Марковичу.

— Давид Маркович шутя! Как вы не понимаете!.. — вспылила Сильвия, — Да и ничего особенного, все говорят «переживать»!

— Да, да, переживают, бедняги, без прямого дополнения… Что же поделаешь! Под дружным напором невежд все будет канонизировано, будем и переживать, и обратно кушать, и одевать пальтухи, а академикам останется только записать все в словари и «смириться с судьбой»... Тьфу!.. Но у вас, Сильвия Александровна, тоже какой-то переживательный вид. Что? Простуда? Колхоз?

— Ну, колхоз... Я и дома картошку копала. Это у вас папа профессор, мама доцент, тетя пианистка.

— Почти правильно, — усмехнулся он. — Догадались же!

— Нетрудно догадаться, вам и мешка было не завязать: веревочка убегает, картошка прыгает вон...

— Клевета! Я такой ловкий!.. — Он взглянул на дверь аудитории. — Плачет она там, что ли... А знаете, меня очень тянет пойти на лекцию Тамары Леонидовны. Воображаю, какая это прелесть! Она у историков читает?.. Пойти бы с Белецким, потом показать ее ректору. По-моему, о ней не рассказывать надо, а просто показать. Странно, что студенты не протестуют, интересно и с ними поговорить... Да мне как-то пока неловко выступать в роли «молодого энтузиаста» — приехал и одним махом навел порядок... — Он вдруг помрачнел. — Я все еще чувствую себя здесь, точно в вагоне. Кругом случайные попутчики... — Он тронул ее руку, что бесспорно должно было означать: «...кроме вас...», но Сильвия не поверила. — Думаю, это скоро пройдет, это чувство неприкаянности... Вы смотрите на меня так укоризненно! А я уже себе купил учебник эстонского языка...

— И сами засмеялись! — сказала Сильвия. — Видно, покупка очень помогает... Ага, идет Нина Васильевна!..

Заплаканная Нина Васильевна сразу отвлекла все внимание Гатеева, и Сильвия пожалела, что не ушла раньше. Впрочем, можно и сейчас...

На улице афиши звали ее в кино на «Девушку-джигита», в театр на «Случай с Андресом Лапетеусом», приглашали на лекцию «Достижения женщины в легкой атлетике», на доклад «Будущее энергетики»... Улицы казались длинными, время тянулось. Вот еще: концерт, выставка, вечер молодых поэтов. А вот и научное: «Средний глаз — приемник ультрафиолетового излучения». Правда, у членистоногих, но все-таки соблазнительно. Средний глаз — это интригует… Сильвия оглянулась и вдруг увидела обыкновенным боковым глазом, что по тротуару на другой стороне идет Гатеев. Она круто повернулась и вошла в кафе.

Было дымно, пожилые дамы за столиками жевали ватрушки, это действовало успокоительно. Но, к сожалению, к Сильвии тотчас же подсела знакомая. Дама эта обладала редкостным даром — говорить о веревке в доме повешенного. Красавицу она спрашивала, скоро ли у той будут внуки, с бодрой старушкой заводила речь о загробной жизни, больному описывала операции со смертельным исходом, — и все не со зла, а из теплого сочувствия.

Господь умудрил ее и сейчас:

— У вас неприятности? Бедная! Даже морщинок под глазами прибавилось. У меня тоже адские неприятности, я вам потом расскажу... — Отхлебнув кофе, она по непостижимому наитию опять ударила без промаха: — Что там ваш новый доцент поделывает? Говорят, в газете было напечатано, что он за студентками ухаживает... Сливки-то кисловатые, замечаете?.. Или это про Белецкого было напечатано, да все равно и про него напечатают. Вчера иду, а он с этой воблой... От таких сливок безусловно расстроится желудок, замечаете? Говорят, надо дышать, как иоги. А что толку. Дышишь, дышишь, а тебя ежеминутно отравляют... Да, а скажите, как с вашим увольнением? Это же просто несчастье, эти газеты... Куда же вы, милая, куда?.. Берегите сердце, вам уже не семнадцать лет, чтоб так вскакивать! Ну, до свиданья, до свиданья! Заходите...

20

Кая сидела, держа книгу на коленях, и смотрела на картинку над изголовьем своей кровати. Нарисовано там голое дерево, сразу не додумаешься, какое, — кажется, береза, потому что ветки его все-таки напоминали березовые розги. Картинку Кая повесила, вернувшись из колхоза, и глядела на нее так часто и в такой меланхолии, что Фаине уже не раз хотелось выкинуть эти розги за окошко.