Лидия Компус - Два семестра

Вельда отвернулась и со злостью крикнула:

— Со мной лучше сейчас не разговаривать!

Подавив раздражение, Сильвия Александровна укорила ее, как ребенка:

— Ну, разве можно так отвечать!

— Значит, можно!

Сильвия Александровна сделала шаг к лестнице, но Вельда вдруг бросилась к ней:

— Не уходите! Я не могу жить!.. Почему мне не верят?

— Да так получается. Могли же вы в колхозе сказать мне о болезни.

— Я стыдилась... я стыдилась сказать правду.

— Как можно стыдиться болезни?

На заплаканном лице Вельды появилась гримаса.

— У меня женская болезнь. Я не могу им сказать, они подумают, я развратная, а я простудилась, и все. А они не поверят, они жестокие!..

— Тише, Вельда! Вы вылечитесь, не горюйте... Вам не верят? Вот из-за этого, правда, стоит поплакать. Поплачьте и... Да что там, вы же отлично знаете, где причина.

— Подумаешь! — огрызнулась Вельда. — Я никогда не вру для развлечения, всякий защищается, как умеет!

— Защищается?.. — протянула Сильвия Александровна. — Что ж, до свиданья, продолжайте плакать.

— Придется продолжать, — с недоброй усмешкой сказала Вельда. — Мои милые друзья уж постараются оставить меня без стипендии. Иначе никак нельзя! Я же там весь колхоз развратила своим купальником... Весь этикет в амбаре развалился!

— А вы, значит, против этикета? Почему же вы сейчас вытираете слезы платочком? Он совсем мокрый, утирайтесь подолом.

— Ничего с ними не сталось от моих трусиков! — упрямо повторила Вельда.

— Все-таки неловко и... глупо. Вы нарочно добивались сенсации?

— Не скажу я вам больше ничего! — Вельда, вспыхнув снова, с сердцем швырнула платочек на пол. — Эти же лицемеры на пляже догола раздеваются. Хитрые! Побоялись вынести мне порицание за купальник! Они это нарочно замяли, чтобы протокол не загорелся на этом месте и чтобы им самим не нагорело за такую вечеринку!.. — Она злобно засмеялась. — Мораль!..

— Пойдемте-ка, Вельда, из этого подвала, — сказала Сильвия Александровна. — На пляж тоже не стоит ходить в одном фиговом листке. Мораль моралью, а есть что-то смешное и жалкое в нарочитом оголении... — Вельда посмотрела на нее, искренне недоумевая. Слезы смыли пудру и грим, лицо сейчас было простым и милым, и Сильвии Александровне вспомнился тут один деревенский Нечистый, — когда его прогнали с его горы, он ушел с проклятием: «Пусть на селе волы не растут и пусть девичий стыд пропадом пропадет!..»

19

Семестр потянулся дальше, угнетая Сильвию будничностью, какой-то прошлогодней, затхлой будничностью. Прошлогодние звонки, прошлогодние студенты, прошлогодние ошибки в тетрадях, разговоры на кафедре, шуточки Давида Марковича.

Тот смешной крохотный бунт, который заставил декана Онти вскочить с кресла, очевидно, не будет иметь никаких последствий. Все останется на месте — и Тамара Леонидовна, и она, Сильвия, и декан в своем кресле, и оскомина от статьи, и чепуха в тетрадях, И Гатеев, как ни странно, тоже вернулся в прошлый год, когда его здесь не было. Ходит, конечно, по коридору, сидит на кафедре, говорит о чистоте языка, но все так, будто его по телевизору показывают. Об уроках и не заикнулся. Словом, вернулось прошлогоднее унылое нечто, которому и названия не приберешь. Человек сам плетет его для себя каждый день потихоньку-помаленьку и слишком поздно замечает, что оно, нечто, цепко держит его, и не выпускает, и заставляет кружиться, и не дает выплыть из какого-то мутного раствора.

В этом растворе созрело небольшое событие — посещение лекции Нины Васильевны по приказу заведующего.

Идти собрались Сильвия с Белецким вдвоем, но Гатеев в последнюю минуту тоже присоединился, и очень охотно.

— Если услышите неподобное, пропустите мимо ушей, — напутствовала их Муся.

— А будет неподобное? — засмеялся Гатеев.

— Будет, будет... Но вы не давайте лишних козырей Касимовой. Ваш подвиг, Сильвия, кажется, не принес плодов.

— Надоели вы с подвигом... — пробормотала Сильвия.

— Кишка тонка у нашего декана, — вздохнула Муся. — На Тамару Леонидовну надо бы проректора напустить. Да страшновато: он сидит-сидит, а если уж сдвинешь, так намнет бока и правому и виноватому...

— Извините, маркиза, я перебью вашу изысканную речь, — сказал Белецкий. — Нам пора идти, оревуар... В одиннадцатую, Сильвия Александровна?..

Одиннадцатая аудитория была пристанищем четвертого курса русистов. Найти ее было легко по невероятному шуму и крикам — это курс обсуждал свои текущие дела. Когда вошли преподаватели, шум прекратился не сразу, он затихал волнообразно. Наконец очнулись все, кое-кто даже крякнул в виде приветствия. Справа, у вешалки, опоздавшие сваливали куда попало пальто и макинтоши, потом, будто из-под макинтошей, показалась и Нина Васильевна. Видимо, ее слегка примяли, но лекцию она начала, нежно улыбаясь.

Нежная улыбка мало вязалась с темой («Морфологические процессы»), слушатели, еще не угомонившиеся, тоже не располагали к нежности. Но минут через пять четвертый курс удивил Сильвию: все, кроме троих, слушали и записывали так сосредоточенно, точно и не они только что сотрясали аудиторию.

А вот этих троих у стены следовало бы выставить за дверь: потягиваются, глаза рыбьи, чешут за ушами. Пари можно держать — где-то провалились и решили стать русистами.

Аркадию Викторовичу все равно кого принимать. Есть место, пожалуйте. Он сноб, для него студенты серая масса, из которой он выделяет одного-двух и носится с ними, заражает собственным самомнением, а остальным заполняет зачетки, лишь бы отделаться. И плодятся у него новые Тамары Леонидовны...

Как медленно, однако, идет время, когда не сама работаешь. У Нины Васильевны несносная манера: подает свои морфемы под сладким соусом... «Морфемы, которые являются конструктивными элементами слов, мы называем продуктивными морфемами!..» Ну, зачем такую фразу произносить, умиляясь и поднимая глаза к небу? Смешно. Но, кажется, оба ученых мужа этого не улавливают. Белецкий пристойно скучает, Гатеев... да ну, не буду я на него смотреть.

— Морфема, морфема... — в последний раз задушевно пропела Нина Васильевна, и звонок заглушил ее патетический вздох.

Четвертый курс с воплями исторгся из аудитории.

В воздухе стояли густые филологические излучения — так выразился Давид Маркович и открыл окно.

— Вам не понравилось, товарищи? — нервно спрашивала Нина Васильевна. — Алексей Павлович, вам не понравилось? Я вас так боюсь!

Гатеев медлил с ответом, отозвался Давид Маркович, но поговорил несколько неопределенно — обсахаренные морфемы, кажется, его тоже утомили.

— Я боюсь, я очень боюсь... — повторяла Нина Васильевна, не сводя молящего взора с Гатеева.

— Чего же вы боитесь, — холодновато сказала Сильвия, — все в порядке.