Лидия Компус - Два семестра

Луч метапрожектора наотмашь ударил по городу. Город смолк. Горожане, вытирая руки о фартуки, замедляли шаги, суровели, бледнели, никли.

Вадим, балансируя, поднялся с плит, кое-как укрепился на ватных, разъезжающихся ногах и пошел, уводя за собой перспективу.

Стрелка вокзальных часов, вздрогнув, показала два румба вправо.

Поезд медленно уходил в ноль-изо-ноль».

Фаина пожала плечами. Не читать, бросить? Но дальше идет заголовок «Бытовой аспект» и мелькает имя «Марина», значит, можно ожидать худших вещей...

«...жених моей подруги был похоронен, и эта славная девушка увлеклась позой вдовствующей невесты. Образ жениха сиял все ярче, а мои осторожные намеки на рыжие усы и на алкоголизм скончавшегося вызывали лишь слезы. Тогда я решила возвратить радость моей бедной подруге. Случай помог мне. Однажды на кладбище Марину увидел Вадим...»

Фаина нервно провела рукой по лицу. Что за паутина...

«Подруга не заметила его крайне худощавой фигуры (впоследствии Вадим несколько окреп и округлился, но тогда он был именно таков), не заметила и восхищенных взглядов, которые он кидал на нее, притаившись за кустом. Налюбовавшись вдоволь, он шагнул через небольшой памятник и, направившись к воротам, вскоре превратился в зигзаг.

Этот макет я представила Марине вместе со стихами Вадима.

О, вечно женственное! Марина не могла не поверить в свою неотразимость. А затем подоспело и письмо: «Марина! Вам, пожалуй, покажется непонятным мое к вам отношение. Я видел вас лишь издали и знаю вас лишь по рассказам моей родственницы...»

У Фаины застучало в висках. Ведь, кажется, то поганое письмо до сих пор лежит где-то среди бумаг! Вдобавок ко всему кто-то помогал Ксении, кто-то прислал это письмо из Ленинграда. И тут Фаине вспомнилось мимолетное приятное чувство, испытанное тогда. Стыд за это чувство был мучительнее, чем стыд за свое легковерие. Она перевернула страницу, не читая. Начала с оборванной фразы:

«...ее терзала совесть, Марина не могла больше грустить честно: Вадим заслонил неустойчивого покойника. Вид у нее был здоровый и жизнерадостный, — следовательно, Вадим появился вовремя. Он был создан для нее, ибо любил добродетель. Он был поэт некурящий и непьющий, его невозможно было представить себе икающим, он никогда не сморкался, у него никогда не урчало в животе — и всем этим он выгодно отличался не только от бывшего жениха, но и от своих собратьев по перу.

Марина похорошела, стала кокетливее, увереннее. Письма Вадима раздували ее маленькую душу, и душа растягивалась, как розовый резиновый шарик. Однажды Вадим прислал цветок, в другой раз колечко...»

Фаине захотелось вышвырнуть вон белую розу, но она сдержалась.

«...Однако встретиться они не могли, на их пути все время стояли препятствия. Время шло, и тут-то начались настоящие события. В наш поселок прислали нового доктора — Алексея Павловича...»

Фаина отшатнулась, как от пощечины. Ксения знает! Как она догадалась?.. Значит, следила за каждым дыханием!..

«Алексей Павлович, то есть, скажем, Павел Тарасович (и дадим ему трубку) несомненно уступал Вадиму в поэтичности. Зато для семейной жизни он бесспорно подходил больше. За какие-то грехи небо покарало его любовью к Марине. Когда кончился инкубационный период, он стал ходить за ней по пятам и хрипеть трубкой, как удавленник. Марина же сопротивлялась, страшась изменить Вадиму. По ночам она писала Вадиму отчаянные письма, умоляя приехать и спасти ее. Письма Марины шли через мои руки и надоели мне до смерти. Наконец Вадим пообещал, что скоро приедет, хотя это связано с трудностями. Я лично имела основание считать эти трудности непреодолимыми...»

Поведя затекшим плечом, Фаина заметила, что читает она стоя, согнувшись в какой-то воровской позе, и очень устала. Она перешла к большому столу, расположилась удобнее.

«...Павел Тарасович, которому Марина все выболтала, извелся от ревности, почернел. Потом куда-то уехал...»

Здесь у Ксении кончалась главка. Дальше шли каракули, не относящиеся к тексту, и затем продолжение:

«Дверь загрохотала, будто в нее бухали поленом, и ворвался Павел Тарасович. Размахивая своим портфелем, он заорал: «На кой дьявол вам понадобилось морочить голову Марине этим свинячьим Вадимом?..» Внутри у меня захолонуло... «Почему же я морочу? Он сам морочит...» — сказала я. Угрожающе сопя, Павел Тарасович швырнул в меня лиловым конвертом. Я заглянула в него, будто бы недоумевая. «Это же ваш почерк, — бешеным шепотом сказал Павел Тарасович и продолжал все громче и громче: «Я сам ездил искать этого туманного скота. Его не существует! Не су-ще-ствует, вы это отлично знаете! Я вас выведу на чистую воду! Сейчас же идем к Марине!..»

Игра была проиграна... «Павел Тарасович, — сказала я, — не надо к Марине. Она именно вам не простит этого. Ведь положение у нее глупое?..»

Фаина со злостью согласилась: глупое. Не перед Ксенией даже, а объективно глупое. Ксения не очень и старалась обманывать. Разок усомниться, и она, вероятно, расхохоталась бы и не стала бы отпираться. Вольно же быть дурой и верить явной чепухе... Но все-таки издевательство!

«...видя, что в душе Павел Тарасович согласен со мной, я предложила: «Пусть Вадим скончается в творческой командировке, а? Но имейте в виду, он не пьет и не курит! Марина всю жизнь будет ставить его вам в пример...»

Павел Тарасович топнул ногой и высыпал на меня пепел из трубки. «А ну без потуг на остроумие! — закричал он. — Ваше дело в двадцать четыре часа убрать его к черту на рога!» — «Вадим никогда не чертыхался, — заметила я, — и вообще прожил свой век достойно. Вашей Марине он принес только пользу. До встречи с ним, уверяю вас, она всегда выглядела так, будто объелась молочным супом...» — «В двадцать четыре часа!..» — рявкнул доктор и вышел...»

Дальше Ксения, видимо, писала наспех, неразборчиво... Цитата из Уайльда, рисунки. Потом конец этой нелепейшей истории:

«Постаревший и осунувшийся Вадим, кряхтя и потирая поясницу, писал свое последнее письмо:

Любимая!

Ты ждешь, ты надеешься, но я... я не приеду. Много раз я откладывал нашу встречу, ибо это был единственный способ продлить наше блаженство. Марина! Приготовься к самому страшному! Вчера врачебные анализы подтвердили жестокую правду: для меня невозможны утехи брачной жизни. Путь поэта труден, творческие окрыления подорвали мой хрупкий организм…»

Фаина поднялась и положила тетрадь Ксении ей на кровать, на самое видное место. Затем, одевшись, вышла на улицу и, помедлив, отправилась в парк. Не желает она встретиться с Ксенией вот так, невооруженной, не обдумав хотя бы первого разговора с ней... Обдумать, конечно, обдумать, и не поддаваться, и поднять на смех самое Ксению с ее жалкими экзерсисами, но… сейчас-то хочется попросту заплакать.