Лидия Компус - Два семестра

На улице слякоть, сыро. За стеклом цветочного магазина альпийские фиалки — пунцовые, белые, вишнево-красные. Девушки выходят из дверей с цветами, бережно завернутыми в бумагу. Спешат домой, украсить комнату, ждать любимого. Любимые тоже идут домой, некоторые забегают в буфет выпить сто граммов — стограмм, как у них говорится... Алексею Павловичу, кажется, не понравилось ее антивыпивочное выступление. Ну, как вам угодно.

Перед кинотеатром веселая очередь: «Семьдесят слов о любви», или что-то в этом роде... Какое легкомыслие! Еще недавно увлекались исключительно стряпухами на орбите.

Дома Ксения писала конспект, с устными комментариями: до каких пор ее будут поучать неучи? почему со студентами обращаются, как с подсудимыми?.. Весной у практикантов будут такие же дипломы, как у этих зазнаек. Убожество!

Кая явилась поздно вечером. У Фаины не было ни времени ни охоты говорить с ней. Почему она должна отвечать за взрослую девушку? Даже смешно разыгрывать мудрую наставницу. Пусть себе сидит на кровати и накручивает локоны на бигуди…

27

Педагогические кошмары почти все на один лад. Сильвия не раз видела во сне, что она читает лекцию по математике и погибает от своего невежества, или же блуждает по лабиринту, не находя аудитории, или опаздывает, или даже превращается в расписание и чуть ли не висит на гвоздике. Студенты в таких снах тоже зыбкие: то светятся, то распадаются, то лежат на полу... Поэтому она, перешагнув порог аудитории, ощутила нечто похожее на испуг во сне: Лео Тейн сидел на приступочке вешалки — на той, под которую ставят ботики, и играл на какой-то дудке. Он с немыслимой быстротой, тоже так, как бывает во сне, очутился на своем месте, а дудочка — кажется, это была окарина — исчезла.

Прекрасное утреннее настроение Сильвии тоже исчезло: целый месяц не посещал уроков, теперь явился, обрадовал!

Ладно, пусть пишут сочинение: «Мой досуг». Для желающих есть и другая тема: «Мои друзья». Темы новизной не блещут, но ведь больше двух страничек не напишут они ни на какую тему, хоть убей.

Вельда Саар, разомлевшая от лени, сказала:

— Как жаль! Я думала, будет беседа, специально готовилась.

— Даже готовились? — усомнилась преподавательница.

— Ну да! Слышала, что на Тооме есть три грабителя. Нарочно пошла туда поздно вечером, чтобы было что рассказать.

— И как же? Видели грабителей?

— Видела. Но они не напали, так ничего и не случилось.

Кто-то засмеялся, другие не поддержали.

— Начинайте писать, товарищи. Время идет.

— Это локальное время, — сказал Томсон, — а если с большой скоростью отправиться на звезду Бетельгейзе, которая удалена от нашей аудитории на триста световых лет, то... Все, все, товарищ Реканди, я уже пишу!

Вот и чудесно, теперь можно сидеть спокойно и дожидаться плодов их вдохновения. Плоды будут сухие, сморщенные, жесткие.

Итак, Тейн опять здесь, и опять трудно на него не смотреть. На этом лице видывала она много гримас, ухмылок, личин. Сейчас они сняты — выражение сосредоточенное. За что же она рассердилась на него, входя? Очевидно, по инерции.

Не пора ли задуматься над своим отношением к студентам. Она пока еще не брюзжит вслух, но мысли-то у нее почти всегда брюзгливые. А между тем в ее жизни произошла перемена, которая должна же отражаться на всем, и, если не отражается, то она, Сильвия, бедна духом и не способна меняться. Да, одно из двух: или она бедна духом, или... перемена незначительна.

Все прилежно царапают что-то. Вельда протирает глаза, Томсон тоже, — боятся заснуть, что ли. Маленькая, кудрявая рядом с Вельдой беспрерывно сморкается — весь семестр в насморке, потому что немыслимо легко одета. Бедняжка хочет кого-то пленить... Каллас заглядывает в словарь, пусть. Тейн, слава богу, пишет... В углу кто-то икнул.

Очень радостно, что кончилась практика у пятикурсников. Эти здесь симпатичнее, хоть и икают.

Тейн закашлялся. Сильвия насторожилась. Нет, ничего, пишет... Есть там сейчас какая-нибудь живая мысль, за этим широким лбом, или только камушки перекатываются? Что-то слишком быстро бегает у него перо — в каждом слове будет ошибка...

Звонок, конец. У всех тетради, а Вельда принесла бумажку с зазубринами. На оборотной стороне рисунок: трое толстяков держат друг друга за руки. Рисунок забавный.

— Это кто же у вас?

— Грабители.

— А почему такие толстые?

— Давно не грабили.

Глаза у девицы веселые, мило шутит — очевидно, здорова и больше не плачет в подвале. А смотреть на нее неприятно. Неверный, двусмысленный облик...

— Так. Возьмите свою бумажку для хозяйственных надобностей. Какая же это контрольная работа...

Тейн подал свою тетрадь последним, засунул ее в середину стопки.

Надо идти домой, Вика ждет. Тоскует, как ни стараешься отвлечь ее от мыслей о матери... Который час? Еще можно заглянуть на кафедру — Алексей Павлович, вероятно, там. Вероятно, вероятно... А почему бы ей не знать точно, придет он или нет? Неверный, двусмысленный облик жизни... Ах, не все ли равно! Может быть, это мещанские мечты — зажить своим домком, укладывать мужу в портфель мочалку и полотенце, когда он собирается в баню. Сейчас она увидит его, если он еще на кафедре, и сомнения рассеются...

Он был там, спорил с Белецким. Споры у них часто, слишком часто.

— Женщина знает житейские причины многих конфликтов, — говорил Давид Маркович эпически, но далеко не эпическим тоном. — Мужчина величественно отмахивается, но в конце концов садится именно в ту житейскую калошу, от которой остерегала его домовитая жена...

— Позвольте, Давид Маркович, — возражал Гатеев также не без горячности, — во-первых, совершенно не доказано, что пресловутую статью писал Эльснер, это только догадка его домовитой жены, а во-вторых, непонятно, о какой калоше идет речь.

— О той, в которую мы сели, любезный Алексей Павлович. Если причина конфликта на кафедре так проста, то мы все невероятные простаки. Подумать только: ревнивая бабенка заставляет своего хахаля написать статью, чтобы очернить соперницу. И что же? Ведутся заседания, возникают комиссии, хромает работа...

— Именно так и есть, — вмешалась Муся, — я давно это говорю. Именно такова причина конфликта на кафедре. — Она поднялась и захлопнула приоткрытую дверь. — Нами вертит склочная бабенка.

— Давид Маркович, — сказал Гатеев, поморщившись от стука двери, — мы с вами сейчас все время скользим и нас заносит на поворотах. Статья, кто бы ее ни писал, явление вторичное.

— А что первично? — спросила Сильвия.

— Трусость, — ответил Гатеев и усмехнулся: — К вам, Сильвия Александровна, это ни в коей мере не относится!

— А к кому относится? — вспылил Давид Маркович.

— Ко всем, ко всем, Давид Маркович, дорогой! — нежно сказала ему Сильвия. — Не сердитесь! Я вот считаю, что первичен первый курс, там Тамару Леонидовну и надо уничтожать, пока она еще в продеканы не пролезла.