Лидия Компус - Два семестра

Конец семестра — конец вялой жизни. Так я, по-мальчишески, поставил себе предел. Надо покончить со всем тем, что не имеет внутренней освещенности.

И так же по-мальчишески я живу с чувством ожидания — вот еще шаг, еще день, и что-то сбудется, что-то откроется. Помнишь стишки, которыми ты меня дразнил: «Кукушка повторяла, что где-то есть ку-ку, и этим нагоняла на барышень тоску». Да, именно так: я опять страдаю оттого, что где-то есть ку-ку, хотя сидящий во мне доцент уверен, что надо квакать — ква.

На озеро поеду еще не скоро, пиши по прежнему адресу.

Алексей».

Сколько времени просидела Сильвия, перечитывая и ища спасения? Разжечь огонь — огромную печь, костер — и бросить туда письмо? И самой в огонь?..

Зачем же выдумывать небывалые печи? Принять снотворного, и дикие желания погаснут.

38

Сильвия два дня носила письмо с собой, чтобы отдать его Гатееву как-нибудь невзначай, при других. Отдавать его наедине было бы мучительно — с какими же словами?..

О содержании письма она старалась не думать, убеждая себя, что это бесполезно, что понимать его можно так и иначе. Даже то, что в письме ничего не сказано о ней, о Сильвии, можно объяснить особой мужской деликатностью. Однако невольно возвращалась к ней едкая мысль: не упоминают о том, что не имеет значения. Навязчиво вспоминались мелочи — обмолвки, словечки. Почему он иногда называет ее Вишней? Да все потому же — сладко-то сладко, но кто будет сообщать, что поел вишневого варенья, или укорять себя за это? Такие мысли пугали Сильвию, и она корила уже себя — за циничные подозрения.

Письмо она вложила в чистый конверт, заклеила его, и так и носила в своей сумке это запечатанное несчастье.

На третий день Сильвия увидела Алексея Павловича на кафедре, но отдать письмо сразу было неудобно — кипел и бурлил спор о дипломной Ксении Далматовой. Доцент Эльснер, прижимая папку с дипломной к своей впалой груди, казалось, даже небольшими своими физическими силами отстаивал дипломантку. Белецкий и Гатеев — давно уже не были они так единодушны — нападали.

— Это не дипломная, а смертный грех! — твердил Гатеев (Сильвии он улыбнулся, но глаза были холодны — возможно, конечно, что из-за смертного греха). Не говоря уже о легкомыслии дипломантки, о ее развязности, совершенно недопустимой в отношении Чехова, не говоря о наборе пустозвонных речений...

— Почему же пустозвонных? — перебивал Эльснер. — Вполне современная блестящая терминология!

— А что там блестит? — спрашивал Белецкий. — Самым наивным образом разбросаны тут и там разные «анти», вплоть до «антиинформации» — как же иначе, теперь в приличном обществе без «анти» никак нельзя! А вместо анализа — болтовня.

— Какого здесь ждать анализа, — брезгливо сказал Гатеев. — Будь моя воля, вообще запретил бы касаться писем Чехова.

— Как же так! — живенько возразил Эльснер. — Биография писателя...

— Да, да... — нетерпеливо отмахнулся Гатеев. — Но когда таких вещей касаются грубо, или безвкусно, или спекулируют на них, то автора надо убивать или же предавать анафеме за грех против святого духа...

— Какой религиозный уклон... — прошептала Эльвира Петровна.

— В прошлом году читал я рукопись одной диссертации, — продолжал Гатеев. — О Блоке...

— Ах, как интересно! — вставила Нина Васильевна. — Я тоже собираюсь о нем написать!

— И вот читаю я, и волосы у меня встают дыбом. Добрался, понимаете ли, диссертант до дневников Блока и делает добронравный бытовой вывод: нехороший, дескать, этот Блок — жене изменял!

— Очень трудно быть женой гениального человека! — в виде свеженького открытия объявила Нина Васильевна. — За измену и я отплатила бы тем же! — Язвительная усмешка Гатеева не смутила ее нисколько, и она томно докончила: — Мужчины сами во всем виноваты...

— Гениальный человек стоит вне бытовых понятий о морали, — сказал Гатеев, обращаясь не к ней, а к Давиду Марковичу.

Давид Маркович пыхнул дымом.

— Человек есть человек, — сказала Муся. — Почему для гениального другие мерки? Как это так?

— А так. У гениального человека могут быть падения, но не выпивон и не интрижка.

Давид Маркович пыхнул пламенем.

— Следовательно, гений имеет право изменять жене? — спросил он. — А где граница? Скажем, большой талант? Тоже имеет право?

— Тогда и жена должна изменять! — от всей души поддержала Нина Васильевна.

Эльвира Петровна ударила по машинке, с клавиш соскочил люциферчик.

— Вы, Давид Маркович, умышленно не хотите меня понимать, — упрямо сказал Гатеев. — Для гения, подобного Блоку, не существует категории «он изменяет жене», он, может быть, погибает, сходит с ума, но он не развлекается, а всякая изменяющая ему жена — веселящаяся барынька...

— Разная терминология! — ехидно ввернул Эльснер. — А почему вы, Сильвия Александровна, не высказываете своего мнения?

— Боюсь сделать бытовой вывод из вашего ученого разговора, — огрызнулась Сильвия, продолжая заниматься своим делом.

— Да, пора вернуться к дипломной, — сказал Давид Маркович. — Я эту работу к защите не допущу.

Эльснер откинулся на спинку стула, точно в обмороке.

— Это немыслимо!..

— Вполне мыслимо, — отозвался Гатеев, — и даже необходимо.

— Укажите на конкретные недочеты, она переделает!

— Переделать ахинею невозможно, — возразил Белецкий.

— Вы оскорбляете и меня! — вскричал Эльснер.

— Оскорбляю, — невозмутимо согласился Белецкий.

— Я протестую!.. Я добьюсь!.. Далматова будет допущена к защите!..

— Можно и так. Пожалуй, еще лучше. Позаботимся, чтобы все члены комиссии ознакомились с работой и с вашим отзывом, комиссию несколько расширим, и пусть Далматова защищает. Ее придется смахнуть с доски, но игра крупная и стоит того, чтобы пожертвовать одной фигурой... Впрочем, дипломантке это пойдет только на пользу, а вот вам — мат.

Эльснер онемел. Трясущимися пальцами пошевелил листы дипломной. Собираться с мыслями ему никто не мешал, молчали.

— Далматова не успеет теперь написать новую работу... — заговорил он наконец. — Она... она самая способная студентка на курсе, но времени же мало…

— Она способная, — кивнул Белецкий, — увидит, что халтурой не проживешь, и к осени напишет толковую работу. Сейчас она и материалом не владеет. Видно, что прочитала письма очень поверхностно и очень немногие. Выхватила кое-что наугад, факты путает, тонкости от нее ускользают…

Гатеев безнадежно махнул рукой: какие уж тонкости!

— ...дело доходит до курьезов. Судя по контексту, дипломантка не уяснила себе, кто был Яков Андреич, и восхищается меткостью, с которой описана его наружность. Пастельные тона... — Здесь Белецкий прервал свою речь и захохотал.

Гатеев тоже не выдержал, и оба, дружно хохоча, пошли к двери.