Вера Щербакова - Февраль - кривые дороги

Через неделю она вновь была у главного редактора.

— С чем пожаловали, выкладывайте, — встретил он ее настороженным вопросом чуть ли не у самой двери кабинета.

Едва услышав, что Настя принимает его предложение и приблизительно обдумала сюжет повести, он обрадованно привстал с места:

— Я не ошибся! Из вас выйдет толк... Ну-ка тяните из портфеля, что там у вас заготовлено. Тяните, тяните.

Настя заколебалась. Стоит ли постороннего человека посвящать в свои первоначальные зыбкие замыслы? У них в институте бытовало мнение, что не стоит и даже вредно — потом может пропасть желание писать.

Но он ждал, и она уступила.

Через полчаса она чувствовала себя с ним на равных. Под его всегда неожиданные восклицания, словечки вроде «Умница у мамы дочка!» или «Фу, куда же вас заносит!» Настя вскакивала, как и он, спорила и, кажется, не стеснялась в выражениях.

Давно уже все сотрудники разъехались по домам, горел свет лишь в одном кабинете. Кирилл Иванович сам кипятил на плитке чай, густо заваривал прямо в стакане, жадно пил, угощал Настю, приговаривая:

— Мы на Волге все водохлебы!

В десятом часу Настя стала укладывать свои бумажки в портфель. Она много записала нового, а главное, было такое ощущение, будто она в самом деле «перелопатила», как говорил Кирилл Иванович, весь материал, пригодный для повести.

— Заморил я вас? Устали? — посмеиваясь, довольный, спросил он.

— Устала.

— А как у вас на творческих семинарах?

— Ну, если бы с нами занимались, как вы сегодня со мной, мы, наверное, все бы в гении вышли!

Кирилл Иванович молодцевато расправил плечи, сказал не без хвастливости:

— Где ему! — он имел в виду «АА». — Вы видели его письменный стол? Точь-в-точь игрушечный прилавок: матрешки разные, сувенирчики. На таком столе ничего путного не напишешь, писатель он хлипкий и учитель негодный.

Настя вспыхнула. «АА» у них на семинаре ходил если не в классиках, то уж, во всяком случае, занимал достойное место в литературе!

— Не слишком ли, Кирилл Иванович?

Он рассмеялся в ответ, пожал плечами.

«Похоже, самоуверен и избалован известностью!» — подумала тогда Настя, с трудом переламывая в себе вдруг вспыхнувшее чувство неприязни к Кириллу Ивановичу.

...Да, тогда она еще могла анализировать его слова, поступки, принимать их или осуждать.

Настя сидела за столом в читальне над разложенными для вида учебниками по истории партии, которую предстояло сдавать в весеннюю сессию. Ее томило одно чувство: куда смотрела она, о чем думала, когда этот человек начал бурно вторгаться в ее жизнь?.. Если бы им руководило одно бескорыстное чувство! Так нет же, она не лопоухий Василий, она чуть ли не с первой встречи стала понимать свою женскую власть над ним, хотя он продолжал вести себя безукоризненно: ни единого срыва, ни намека. Правда, у нее имелось веское оправдание: самозабвенно погруженная в работу над повестью, она не позволяла себе думать о чем-нибудь постороннем и меньше всего о том, во что выльются их отношения...

Он не зря, не из-за одного любопытства спрашивал ее, как у нее со временем. Он подгонял ее, торопил писать главу за главой, придирчиво прочитывал их, делал свои замечания, хвалил или разносил, называл ее Настюхой, не церемонился по тому или иному поводу потревожить подопечного автора своим звонком среди ночи.

— Послушайте, да вас не узнать! — заговорил он как-то при встрече. — Надо принимать меры, так дальше не пойдет...

Она пропустила мимо ушей его слова — не мудрено и похудеть, урывая на сон не более пяти часов в сутки. Закончит повесть — отоспится, поправится.

Но он со своими возможностями рассудил иначе. Через два дня, не спросив даже Настиного согласия, устроил ей полугодовой творческий отпуск на работе и в институте.

— Пишите, не переутомляйтесь да кстати нагуливайте потерянный жирок... На глаза мои иначе не показывайтесь! Слышите? — вполушутку, вполусерьез напутствовал он ее, вызвав к себе в редакцию. — Так вас и муж родной разлюбить может.

— Вася, уж не отказаться ли нам от его опеки? Боюсь, не раскаяться бы потом... — попробовала было она заикнуться мужу.

— В чем раскаяться? — удивился он, вытаращив на нее свои глазищи. — Большой писатель верит в тебя, создает условия... Не мудри, Настюха!

«Ох, и дурак же ты слепой!» — охнула про себя Настя, больше всего раздосадованная тем, что муж назвал ее Настюхой, у волжанина перенял!

В эти полгода Василий по выходным дням сновал курьером между ними: отвозил написанные главы, привозил с замечаниями. Иногда на словах передавал Насте пожелания Кирилла Ивановича, если ему было недосуг изложить их на бумаге.

Она дописывала последние главы, когда Кирилл Иванович на целых два месяца исчез из ее жизни, изредка напоминая о себе лишь цветными открытками из-за океана, которые Василий брал в бригаду показать ребятам и заодно похвалиться: вот-де какая литературная гранд-персона не обходит вниманием его половину!

А половине было не до шуток, она, наверное, и повесть не докончила бы, не владей ею сознание, что каждая фраза будет прочитана Им.

Ей не удавались любовные сцены; поля рукописей пестрели его пометками.

«Худо! Через стекло, что ли, целуются ваши герои?» Или: «Крови подлейте им в жилы вместо чернил...» А на одной из страниц, которая, видно, особенно пришлась ему не по вкусу, он, обычно писавший издевательски непонятным почерком, на сей раз постарался четко, как приговор, вывести следующее:

«Ваши герои объясняются в любви, стоя на ходулях... Покопались бы в своем любовном багаже, припомнили бы... Или его у вас совершенно нет? Несовременная вы женщина, Анастасия Воронцова!»

Настя, сама не зная почему, спрятала эту страницу от глаз Василия.

В разлуке с Кириллом Ивановичем, когда он был далеко, по ту сторону планеты, Настя перестала узнавать себя.

Что-то вдруг, помимо ее воли, неожиданно сдвинулось в душе, точно приоткрылась какая-то затворка, и полилось и затопило ее исподволь созревшее чувство.

Она переписала заново все любовные сцены в рукописи как бы с натуры, не выпуская из мысленного взора себя и его. Вот, презрев все условности, он говорит ей о любви, и она слушает его, не пытаясь прервать... Опереться на его твердую добрую руку — это ли не счастье? Возможно оно или нет?

В первый миг встречи она как бы не узнала его — помолодевшего в кургузеньком клетчатом пиджаке, — но, охватив глазами его сановитую голову с зачесанными назад волосами, встретив устремленный на нее его взгляд, призывный, затаенно-ждущий первого слова, первого шага, она, повинуясь внутреннему толчку, бросилась к нему на шею.

Кто-то постучал в дверь, и они отстранились друг от друга. На пороге стояла секретарь с папкой в руке.