Николай Евдокимов - Конец ночи

Она бросила на стол портфель, прижала к горячим щекам ладони и долго стояла, не двигаясь. В коридоре шумели ребята, кто-то свистнул, кто-то закричал истошным голосом, но Амалия Викторовна будто не слышала ничего. Только когда прозвенел звонок и наступила тишина, она вздохнула, хрустнула пальцами и спустилась к директору.

Петр Сергеевич, сухой сутулый старик с профессорской бородкой и в дешевых студенческих очках, стоял перед репродуктором, размахивал в такт музыки рукой и фальшиво дудел мелодию.

— Благодетельница моя пожаловала, — сказал он, но рукой размахивать не перестал. — С добрым утром, благодетельница, с новым днем, который принесет нам новые знания. Ура!

— И новые неприятности, — печально проговорила Амалия Викторовна.

— К черту неприятности! Слушайте Прокофьева, душечка, — музыка освежает душу.

Он снова задудел, еще громче и еще фальшивее. Амалия Викторовна терпеливо послушала его, не выдержала и сказала:

— Вы же варвар, Петр Сергеевич. Ну разве можно так врать — уши разрываются.

— Что, не нравится? — Петр Сергеевич пальцем поправил дужку очков. — Вот и отец мне говорил: иди, говорит, куда-нибудь на горку подальше да повыше и пой на здоровье, авось, говорит, бог даст, ветер отнесет от деревни. А я не могу не петь, дорогая моя благодетельница, когда у меня хорошее настроение.

Он схватил со стола мятую, желтую от времени, полуистлевшую тетрадь, помахал ею над головой:

— Вот что я нашел вчера. Это необыкновенная находка. Замечательный человек жил в наших местах, удивительный. И я вытащу его из небытия. Дорогая моя, подумайте только — на базаре нашел. Пирожками баба торговала, а завертывала их вот чем: отсюда вырывала. Я прочитал листик и чуть не умер. Откуда, спрашиваю, тетрадь? «А кто ее знает. Мальчонка на чердаке, кубысь, достал». «Кубысь»! А эта тетрадь — клад целый.

Амалия Викторовна знала — Петр Сергеевич может без конца говорить о своих находках, поэтому, улучив момент, она прервала его:

— Я рада за вас. Однако у меня дело…

Петр Сергеевич рассердился:

— Сухарь вы, благодетельница. «Дело, дело»… Всему свое время, потерпите пять минут, будем рассуждать и о деле, если вот это для вас пустая стариковская забава. Вы послушайте, что пишет мой безвестный крестьянин. Послушайте, полезно.

Петр Сергеевич осторожно перевернул несколько страниц, стал читать торжественным шепотом:

— «От трудов таких рубаха у меня солона. А позовет королевич: «На, сдаваю тебе деревеньку, садись и короли», — не приму даже целого королевства. Доля моя — царской слайде. Весь мир я пою, кормлю. Дворяне да генералы похваляются древностью, а ведь мой род древнее, вельможнее. Тот знатней, кто трудится. Мой хлеб и царь кушает и дворяне…» Вы слышите, — воскликнул Петр Сергеевич, — слышите, вот они, мысли русского мужика! Удивительно, как это перекликается с подобными же словами красноярского крестьянина Бондарева. Вы слышали о Бондареве? Ах, ну конечно, откуда вам слышать — у вас дела. Брошюру Бондарева издал Лев Николаевич Толстой в десятом году. А эта тетрадь древнее. И дальше, дальше слушайте, удивительное пророчество.

Петр Сергеевич перелистал еще несколько страниц и прочитал:

— «Будут хозяйствовать на земле, кто трудится. Изникнут лентяи, тунеядцы, дармоеды, завистники да огурялы. Будут все прекрасны собой, премудры мудростью. Жить начнут по хорошему обходительству. Чужие люди станут знакомыми не часовыми, а вековыми. Каждый с измала узнает счастье жить для ближнего…»

Петр Сергеевич читал и посматривал на Амалию Викторовну, которая хмурилась, опустив голову. Она сердилась. Ей сейчас совсем не до записок этого безвестного крестьянина, как бы интересны они ни были. Словно поняв ее, Петр Сергеевич неожиданно отложил тетрадь и сказал:

— Сухарь, благодетельница. Заплесневелый сухарь! Ну, давайте, слушаю ваши срочные дела.

Он сел за стол, откинулся на спинку стула и, обхватив ладонью нос, отчего очки его вздернулись на брови, приготовился слушать. Но Амалия Викторовна ничего не сказала, она вынула из кармана конверт, молча протянула ему.

— Что это? — не отрывая руки от носа, гнусаво спросил Петр Сергеевич.

— Прочтите. Что делать, я не знаю.

— Ну-с, ну-с, давайте. — Он поправил очки, вынул из конверта письмо и, с каждой секундой багровея все больше, прочитал следующее:

«Уважаемый Петр Сергеевич, ставим Вас в известность, что учитель истории В. А. Чуринов, посещая дома учащихся школы, берет у родителей в долг деньги. Ни одному из нас деньги не возвращены, да и не будут возвращены: вы сами понимаете, что эти «долги» — вымогательство, взятка. Мы вынуждены давать Чуринову деньги, чтобы спасти своих детей от его мелочных придирок и несправедливых плохих отметок. Мы хотим также поставить Вас в известность, что странные, двусмысленные отношения Чуринова и учительницы географии Веры Трофимовны Филипповой приняли настолько уродливый характер, что вызывают всевозможные разговоры среди учащихся. Мы требуем пресечь явное моральное разложение, происходящее на глазах у наших детей. Известно ли Вам, что Чуринов оставил в Москве семью — грудного ребенка и жену, с которой, правда, не был зарегистрирован. Нельзя обойти молчанием и тот факт, что Чуринов, посещая дома учащихся, порочит Ваше доброе имя. Надеемся, что Вы, Петр Сергеевич, примете соответствующие меры. С уважением, по поручению группы родителей…»

Вместо подписи стояла закорючка, расшифровать которую было невозможно.

Петр Сергеевич отбросил письмо, возмущенно воскликнул:

— Что вы мне суете, благодетельница? Возмутительная гнусность, клевета, грязная анонимка!

— Возможно, Петр Сергеевич, — почти грустно сказала Амалия Викторовна, — я тоже так решила, когда вчера получила это. Но чем больше думала, тем меньше чувствовала уверенности. Ах, Петр Сергеевич, мне ли вам говорить, как хитро маскируется зло.

Петр Сергеевич вскочил, уперся ладонями в стол и, перегнувшись к Амалии Викторовне, почти с ужасом спросил:

— Вы, вы верите, что Чуринов вымогал деньги?

— Пока я ничего не знаю. Мне страшно подумать об этом, как страшно предположить, что он бросил ребенка и жену…

— Чепуха! Слышите. Никого он не бросал. И нет никаких двусмысленных отношений у него с Филипповой. Если он любит ее, пусть любит на здоровье. Любви надо радоваться.

Петр Сергеевич побагровел от возмущения. Тяжело дыша, он расслабленно опустился на стул. Амалия Викторовна нервно сцепила пальцы, прошлась по кабинету. От шагов ее покачивался на шкафу вылинявший от времени глобус.

— Петр Сергеевич, дорогой, — почти умоляюще сказала Амалия Викторовна, — выслушайте меня. Все, все, что вы говорите, я сама передумала. Но ведь мы ничего не знаем, мы только предполагаем, что так не может быть, потому что Чуринов совсем не похож на… — она хотела сказать «на подлеца», но замялась и сказала, — на нечестного человека. Письмо это, конечно, не отличается мужеством. Нужно было его подписать, а не ставить закорючку. Но, Петр Сергеевич, если здесь написана правда, так ли уж важно нам знать фамилию того, кто это написал? Он мог бояться — и это вполне понятно, — что Чуринов начнет преследовать его ребенка. Но письмо может быть и клеветой. Возмутительной, низкой клеветой. Мы должны сначала выяснить, проверить факты, Петр Сергеевич, а потом уже отмахиваться от этой бумаги. Мы узнаем правду, избавимся от всяких сомнений и поступим тогда сообразно фактам, а не руководствуясь нашими предположениями и симпатиями. Поверьте, я не могу избавиться от страшной мысли — вдруг все, что здесь написано, правда? Ну хорошо, мы не поверим, отбросим его, а потом разразится скандал. Вся школа будет тогда опозорена, вся школа, Петр Сергеевич!