Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Я живу в нашем Доме творчества (ул. Кирова, 9, Дом творчества писателей) и понемногу начинаю работать. Уже начал писать о Болгарии.

Получили ли Вы мое письмо с заметкой для болгарских писателей?

Сейчас я очень тороплюсь и потому пишу коротко. На днях напишу подробнее.

У меня к Вам огромная просьба. Если можно, то купите в аптеке тот ингалятор против астмы и еще три флакона французского лекарства, это оказалось единственное лекарство, которое мне помогает. Но Татьяна Алексеевна, да и я боимся, что оно исчезнет из продажи. К тому же я боюсь разбить ингалятор, а запасного нет.

Рассчитаемся, когда увидимся. Не знаю, можно ли ингалятор пересылать по почте, — как бы не разбили. Лучше послать с кем-нибудь, кто поедет в Москву.

Я буду Вам бесконечно благодарен. Вы меня просто спасете.

Скоро пришлю фотографии. Привет Вашей жене, Весе-лине и сыну. Привет всем, кто меня еще не забыл. В первую очередь Ангелу Каралийчеву, Северняку и Чернышеву.

Татьяна Алексеевна всех вас целует. Обнимаю Вас. Будьте здоровы и счастливы.

Ваш К. Паустовский.

14 декабря 1959 г. Ялта

Костя, дорогой, я целиком присоединяюсь к письму Глебова, так как знаю Хохлова с 1935 года. Конечно, Литфонд обидел старейших служащих, и надо бы это исправить.

Недавно вернулся из Болгарии, где жил на черноморском берегу, на самом юге страны, недалеко от Босфора и не на курорте, а в маленьком древнем городке Мессемврии (теперешний Несебр), в рыбачьем порту. Город лежит на островке, связан с материком длинной дамбой. В городке — рыбачий порт и руины 48 византийских базилик. Рыбаки — все греки, «капитани». В связи со всеми этими обстоятельствами астма меня оставила там совершенно, по в Москве опять начала прибирать к рукам, и вот — я опять в Ялте.

Приеду в Москву, должно быть, в феврале, тогда все расскажу.

Представляю, как ты устал. «Плюнь на все и береги здоровье», как говорили в старину гимназисты, получая двойку.

Поцелуй всех детей. Обнимаю тебя. Татьяна Алексеевна кланяется (она в Москве с Алешкой).

Твой Коста.

24 декабря 1959 г. Ялта

Танюша, Тань-Тань, сейчас иду на почту отправлять статью, — она уйдет сегодня. По-моему, из статьи ничего не вышло. Я писал ее с такой неохотой, как никакую другую вещь. Посмотри и если увидишь, что все это не нужно и глупо, то не давай. Пусть Келлерман скажет, что я заканчиваю книгу (пятую) и не умею отрываться и переключаться на другую работу.

Статей об автобиографическом цикле почти не было, за исключением кислых. Скажи Шейнину, что я считаю совершенно лишним подтверждать мнение комиссии (или влиять на него) путем статей и рецензий. Если от этого (от критиков) зависит самая премия, а не от качеств самой вещи — то бог с ней, с премией.

Жду тебя и Алешку. Дышу хорошо. Очень я соскучился.

Целую всех. Целую тебя крепко. Бегу на почту.

Твой Костька.

К следующему телефонному разговору держи под рукой адреса Каневского и Лобанова. Все остальные адреса есть (для поздр. телеграмм).

16 января 1960 г. Ялта

Дорогой товарищ Сивриев, я бесконечно виноват перед Вами за то, что так долго не отвечал на Ваши письма. Не сердитесь на это и не придавайте этому значения, — если я молчу, то только из-за обилия работы или болезни.

Я получил все Ваши письма, и газеты, и фотографии (в «Болгарском воине»). Спасибо большое.

Наш журнал «Новое время» буквально вырвал у меня из рук очерк о Болгарии и напечатал его в двух номерах — первом и втором за 1960 год. На днях редакция этого журнала вышлет Вам на Ваш домашний адрес эти два номера. Если очерк Вам понравится, то, возможно, он будет переведен на болгарский язык и напечатан в Болгарии. Даю Вам для этого дела, как говорят французы, «карт бланш».

Огромное Вам спасибо за лекарство, — оно оказалось единственным, которое мне хорошо помогает. И поблагодарите от меня Степана Станчева за его превосходную статью.

На встречу Нового года сюда приезжали ко мне Татьяна Алексеевна с Алешкой. Прожили десять дней, и Алешка был в восторге.

Я проживу в Ялте до марта (здесь мне легче дышать), потом, если удастся, поеду в Польшу и Францию, а ближе к осени — в Созополь. Пишу пятую автобиографическую книгу («Войной взволнованный Кавказ» — это пока еще условное название), но пишу медленно, — все время отрывают. Особенно сейчас, накануне чеховских дней.

Мечтаю о встрече со всеми вами, о лете в Созополе, о Ропотамо и других прекрасных местах.

Привет — огромный — Каралийчеву и его жене, чудному Славчо Чернышеву, Северняку, Веселину Андрееву, Марианне Панчевой, Саше (шоферу). Мы постоянно вспоминаем всех вас.

Привет от нас всех — Вашей жене, милой моей Весе-лине и сыну.

Целую Вас. Будьте здоровы и благополучны.

Ваш К. Паустовский.

Посылаю несколько фото. На обороте фото есть надписи.

17 января 1960 г. Ялта

Дорогой Евгений Николаевич! — ради всего святого простите меня за опоздание с ответом (лишь бы от этого пе задержалась Ваша работа). Я и болел, и меня теребили срочной работой, и приезжал ко мне на каникулы сын — Алешка.

Сценарий я прочел и сделал надпись, которая нужна студии. Это — формальная сторона дела. Но по существу же должен сказать Вам следующее.

Сценарий хорош, сделан крепко, и я предвижу хороший фильм. Но есть несколько замечаний.

Я категорически возражаю против введения в фильм метро и атомного ледокола. Не знаю, кто это придумал, но, очевидно, человек, не понимающий разницу между злободневностью и современностью. Есть служение своему времени и есть вульгарная лесть своему времени — это понятия разные.

Ерли Вы (не лично Вы, а студия) имеете дело с писателем современным и советским, то заполнять во что бы то ни стало его вещи «приметами времени» не нужно, — самое мироощущение писателя создает то состояние современности, которое мгновенно передается читателю или зрителю. Самая большая примета времени в «Северной повести» — это революционный, вольнолюбивый, патриотический и гуманный дух самой вещи, в целом вполне совпадающий с целями и задачами нашей советской литературы. Поэтому тот товарищ, который придумал метро и атомный ледокол, пережал педаль. Введение этих двух компонентов в фильм создает впечатление грубого приспособленчества.

Вместо фамилии Бестужев можно назвать его Бородиным, я не очень возражаю против этого, хотя опять удивляет эта маленькая «перестраховка». Много лет «Северная повесть» издается, переводится на все языки, и наш и даже западный читатель принял и полюбил это имя, и ни разу никто не додумался до того, что кто-то и где-то подымет ненужную и, по существу, глупую дискуссию по этому поводу.