Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Здесь я, конечно, почти не работал (не могу сидеть в доме, все время тянет на Прорву), и в Москве будет жестокая расплата — придется засесть за «литературные труды».

Поцелуй папу. Смотри, чтобы он окончательно не проигрался на бегах.

Вчера приехала киноэкспедиция снимать Мещорский край. Поймали меня и мучили весь день, — в общем, они, киношники, ни черта не понимают в природе. Пришлось «консультировать».

Целую тебя. Привет всем.

К. Паустовский.

Костя, дорогой, спасибо тебе большое за телеграмму и письмо. Оно пришло в московскую хмурость, как частица далекой и беззаботной твоей субтропической жизни. А здесь, как назло, выпал какой-то серый снег, ударили морозы, и Москва погрузилась в зимнюю хандру.

Я завидую тебе и Доре жестоко. Это даже не зависть, а, вернее, тоска по непрерывному необыкновенному лету.

В Москве, слава богу, ничего интересного за эти дни не случилось, если не считать юбилея МХАТа — совершенно анекдотического. Ничего более казенного и скучного я еще не видел. Обидно за МХАТ, за его актеров и за свои юношеские воспоминания об этом театре.

Были суконные речи. Лебедев объявил так: «Слово имеет Ольга Леонтьевна, то есть Леонардовна, товарищ Книппер-Чехова». На сцене не было даже портретов Станиславского и Немировича.

Потом актеры национальных театров показывали МХАТу свое мастерство. Вся труппа МХАТа сидела на сцене, а для показа оставили узенькую полоску около рампы. Актеры не знали, к кому играть лицом — к мхатовцам или к публике, и все время путали. На них просто жалко было смотреть, — до того они были испуганы и мхатовцами, и изысканной публикой юбилея.

Актер армянского театра из Эривани играл Булычева. «По ходу пьесы» он сбросил на пол пиджак. Бутафоры тотчас уволокли пиджак за кулисы. Когда показ окончился, актер долго ползал по полу, разыскивая пиджак (должно быть, собственный), заглядывал под ноги Книппер и Тарасовой, отбрасывал их пышные трэны — и все это стоя на корточках задом к публике и пренебрегая аплодисментами. Пиджак не находился, актер чуть не рыдал, и кончилось все это тем, что его силой вывели за кулисы под хохот публики. Все остальное было в этом же роде. Только Большой театр блеснул, — Козловский и Лемешев спели вдвоем перед Книппер: «Я люблю вас, Ольга».

Публика погибала от духоты, особенно Нина, — она сидела на верхотуре с актерами своего театра.

В общем, юбилей был «что надо». Ради бога, не думай, что я утрирую или у меня «злой ум». От этого взбесился бы ангел.

Начинаю писать «Пушкина» (для Малого театра). Пока что очень страшно.

В Литинституте все по-старому. А. шумно, с пафосом вырабатывает какие-то назойливые и явно липовые методы нашей работы со студентами. Твои ходят пока ко мне, а Трифонов будет даже читать.

У вас все в порядке, но Нину, Сашу и Аву вижу очень редко из-за сумасшедшей московской жизни.

Саммир тоскует по югу, — знакомое состояние* Получил деловое письмо от Ивана Сергеевича (по детгизов-ским делам), но с чудесной припиской о том, что, «как он и предсказывал, на Таймыре нашли совершенно целый труп мамонта».

Ловил ли ты бычков на пристани (как дьякон из «Дуэ :ли»)? Как Дора? Удивляется Сухуми или уже привыкла? Жаль очень старого Сухуми. Между прочим, водоносы кричали так (полный текст): «Халедный, халедный, прямо лед, сибирский мороз!»

Не сердись, Костя, родной, за безалаберное письмо. Я, как выражаются высокоинтеллектуальные товарищи, в депрессии.

Обнимаю Дору и тебя. Отдыхайте, будьте спокойны и радостны. В. В. и Серый кланяются.

Твой Коста.

Читал ли ты в «Литгазете» высказывания Павленко о «Необыкновенном лете»? Старик чегой-то хитрит.

9 июля 1949 г. Переделкина

Рувочка, дорогой, не ругайте меня за молчание. Замотался с театральными делами. 29 июпя Малый театр сдавал пьесу комитету и реперткому, и перед этим было много возни, — десять дней я почти пе выходил из театра. Оглох от крика режиссеров и традиционных театральных скандалов. Но просмотр прошел хорошо, актеры сияют, а Зубов ходит именинником.

Премьера перенесена на 1 сентября, на день открытия сезона. Пушкин (Царев) превзошел самого себя и был прост и обаятелен. Г. никуда не годится, — ее будут менять. Остальные хороши, особенно няня (Турчанинова).

Так что в сентябре приедем из Солотчи на премьеру, а потом можно будет опять закатиться в Солотчу, чтобы спрятаться от шума, людей и всей этой выматывающей суеты.

Как живете? Как Дуровы? Как рыба, Прорва, сад, цветы, Промоина? Что делает Валя? Как у Вас должно быть тихо и мирно!

Сегодня я уезжаю на неделю в Крым, Севастополь, во Флот по литературному делу. Как только вернусь, начну собираться в Солотчу. Приеду, очевидно, к первому августа.

Напишите, что Вы об этом думаете.

В Переделкине довольно оживленно, — каждый день бывает народ. Которые интересные (Довженко, Чуковский, Федин, Пермяк), а которые и совсем не интересные. Изредка удираю на пруд, где за сутки можно поймать одного окунька, совершенно дохлого от испуга (здесь сидит на пруду по 50—100 рыболовов).

Был в Детгизе. Там скучно. Бродит изнывающая от человеческой несправедливости Благинина. Коля Хард-жиев сел в Вашей квартире и никуда не выходит. Платонову гораздо лучше, — его лечат каким-то сверхновым средством. Приеду — все расскажу. Я почему-то здорово устал и как-то из-за этого стал невосприимчив к окружающему.

Поцелуйте Валю. Наши все целуют и кланяются. Обнимаю Вас крепко.

Ваш Коста.

Здесь небывалые дожди вот уже третью неделю. Сильные грозы и холодно. Все гниет.

На Пушкинских торжествах видел в Большом театре Васю Гроссмана, — он что-то слишком колючий, а почему — пес его знает.

Привет Александре Ивановне, Арише, Семену и всему подозрительному дому Самариных.

У нас роют колодец — дорылись до 16 метров, а воды еще нет. Начинаются прелести сельскохозяйственной жизни.

Видел Ваню Халтурина — он жуткий формалист и шкловитянин! Ему все «не ндравится».

В последнюю минуту получено телефонное извещение от Дудина. Он собирается на Пру. Предлагает выехать 26–27 июля. Мы так и договорились, как Вы к этому относитесь? Напишите, Рувец.

На Пру собирается еще Авдеенко — очень милый, тихий, закаленный человек.

18 октября 1949 г. Солотча

Костя, дорогой. Прости, что долго не отвечал. Вчера ночью умерла в полном одиночестве, в пустом доме старушка Пожалостина (здесь, кроме Татьяны Алексеевны и меня, никого нет). И мне, чужому человеку, пришлось закрыть ей глаза. Дня за три до смерти она уже так ослабела, что не могла говорить, и умерла, будто уснула.

Две ночи я не спал и потому не ответил тебе тотчас на твое письмо, которое и обрадовало меня, и очень тронуло. Спасибо, Костя!