Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Сейчас она лежит в золотистом шелковом старинном платье, какие носили наши бабушки, в фате (она была девушкой, вековушей) — тоненькая, стройная, и если не глядеть на лицо, то кажется, что среди осенних листьев и можжевельника лежит девушка. И я все вспоминаю ее рассказ о том, как она была на похоронах Виктора Гюго в Париже.

Горит лампадка, старуха — бывшая монашка — читает псалтырь, во дворе плотник строгает гроб и подбирает каждую стружку — все стружки, оказывается, надо положить в гроб — и от всего этого тянет такой стародавней жизнью, что просто сжимается сердце.

Я работаю здесь над второй книгой «Далеких годов». Живу я в бывшей бане, в саду. По непроглядным осенним вечерам топлю печурку, и мне все кажется, что до Москвы — тысячи километров. Иногда только ветер прошумит палыми листьями, или дождь начнет монотонно барабанить по крыше, — все же остальное время заполнено такой тишиной, что можно оглохнуть.

Работать трудно. Слишком много ворвалось в жизнь за последние месяцы. От этого, очевидно, и усталость, и невозможность сразу во всем разобраться. Все время такое ощущение, будто я закончил одну большую жизнь и все не знаю, что делать дальше, — хватит ли сил и времени на вторую.

Изредка хожу в луга, на озера, ловлю рыбу. Осень небывалая по сухости, по бурным краскам, по удивительному воздуху, насквозь пропитанному запахом облетающих ив. Два раза шел снег. Ловится странно, капризно. В одном месте за два-три часа ни разу не клюнет, а рядом, в каких-нибудь ста метрах, клюет беспрерывно. Вода всюду глухая, черная, ледяная, но до сих пор еще не улетели дикие утки.

В свободное время читаю, но больше думаю, и чем больше думаю, тем меньше понимаю, что происходит.

Собеседников мало. Чаще всех приходит дед Семен Елесин — старичок с веселыми глазами, последний единоличник в России. Жалуется: «Не живем, а тлеем. Да тут еще сын больной ко мне приехал, находится на моем вожделении». Очень гордится тем, что сына в Рязани «доктора клали «под лучи», искали у него желудок, да так и не нашли. Хрен его знает, куда он подевался, тот желудок».

О Москве ничего не знаю. Как ты? Все еще в Переделкине? Как Дора? Как Нина? Все еще работает у Месхе-телли? Как Варенька и Саша? Что нового?

Очень хотел бы всех повидать.

Судя по газетам, которые сюда забредают, тебя замотали выступлениями.

Напиши мне, выбери время!

Обнимаю тебя. Целую всех.

Твой Коста.

Привет Марии Николаевне.

24 марта 1950 г.

Танюша, родная моя (маа), моя радость, — мне так плохо без тебя и так здесь одиноко, как никогда еще не было. Если бы можно, я сегодня же уехал бы в Москву, к тебе, золотоволосый мой человек. Ты очень-очень любимая — слышишь. Это главное, а все остальное существует толыш при тебе, а без тебя все кажется совсем ненужным, и мертвым, и неинтересным. Вот! И Ленинград какой-то холодный и белесый, несмотря на всю его красоту.

Доехал я хорошо, соседи попались молчаливые. С вокзала в ужасном такси (здесь ходят старые, разбитые, трофейные машины) поехал в «Европейскую», но комната там не была забронирована. Позвонил в студию и узнал, что комнату забронировали в «Астории». С тем же шофером, который не отставал от меня, поехал в «Асторию»* В Ленинграде народ не избалован деньгами, — я дал шоферу на чай 2 рубля, и он был до того потрясен этим, что бегал для меня за папиросами и вообще не выказывал никакого желания расставаться со мной и вызвался ждать около «Астории» хоть час-пол тора, если я еще куда-нибудь с ним поеду.

Комната у меня дорогая (47 руб.), с ванной и прочим, но маленькая. Говорил с Мандельштамом, сейчас (вечером) он ко мне приедет.

Был уже в Доме Пушкина. Шел мимо Адмиралтейства и Главного штаба, а обратно прошел через Зимнюю канавку к Неве — все это очень величественно и грустно, как прекрасный покинутый дом — нетопленный, с заколоченными окнами. И все время кажется, что в этой красоте и в этом великолепии есть какой-то молчаливый упрек и нам, и всему нынешнему поколению. Жалкие, в общем, потомки.

Обедал на Невском, в ресторане, и опять меня поразила нищета ленинградцев. Почти все берут только одно второе, а у моего соседа — пожилого интеллигента вполне профессорского вида — не хватило 30 копеек, чтобы расплатиться (он ошибся, когда сам подсчитывал по карточке). Я доплатил за него, а он смутился до слез и все сокрушался, что так «слаб в арифметике».

Около «Астории» встретил Михаил Михалыча (Зощенко). Оба очень обрадовались. Долго говорили. Выглядит он неважно, пальто потертое, рваное, но спокоен и горд, как всегда. Рассказал мне, что в Ленинграде живет старик, некий Леман, 140 лет. Он хорошо помнит Пушкина, встречался с ним и был на его похоронах. Обещал меня свести с этим стариком.

Здесь, в «Астории», из москвичей только Мариетта Шагинян и множество престарелых, но весьма бодрых и шумных актеров, должно быть из оперетты.

Соседняя гостиница «Англетер», где умер Есенин, уже переименована в «Ленинградскую», а кафе «Норд» в «Север». Как уцелела «Астория» — непонятно.

Денег мне пока что еще не дали. Д. б., дадут завтра…

Спасибо тебе за прянички и за все, все — ты мой милый и заботливый Танок!

Завтра иду в «Эрмитаж» к Орбели.

Береги себя и еще одно существо — наше общее. Целую тебя, лапушка. Поцелуй Галку и маму.

Костъка.

Ленинградцы не замечают, что Ленинград — морской город. На Неве — прекрасный морской воздух, а вдали видны в тумане мачты огромного океанского парусника.

Погода ясная, прохладная. Сухо. Я совершенно здоров. И очень нежно тебя целую, золотые височки.

25 марта 1950 г. Ленинград

Танюшая, только что получил твою телеграмму. Спасибо. (Я получил ее через 40 минут после того, как ты ее отправила.)

Был сегодня в Эрмитаже и в Пушкинском доме Академии наук. Оба эти посещения носили несколько триумфальный характер, но все же посмотрел много интересного. Был в стальной комнате, где хранятся все рукописи Пушкина. Держал их в руках и читал («Медного всадника» и «Цыган»). Показывали мне рукописи Лермонтова, Державина, Гоголя.

Завтра утром поеду в Царское Село.

Студия, конечно, подводит с деньгами. Все оформлено, но денег нет, и когда будут — неизвестно. А я заплатил вперед за комнату за 4 дня и остался со ста рублями. Поэтому послал тебе телеграмму — очень досадно, это разобьет твои планы. Но ничего не поделаешь.

Ленинград, конечно, изумителен.

Целую очень, очень, свою Таньку.

Котя.

26 марта 1950 г. Ленинград

Танюша, родная моя, — все-таки решился и послал тебе телеграмму о деньгах. У меня осталось 80 рублей, а киношники что-то тянут.

Я дико соскучился, — трудно даже рассказать как. Только что вернулся из Царского Села, — ездил поездом. Был в Лицее, в комнате Пушкина, в Александровском дворце и в парках. Шел мокрый снег, и было холодно. И угрюмо. И одиноко. Все время думаю только об одном «существе», завидую самому себе, и мне все кажется, что это никак незаслуженно. Как ты? Как здоровье? Не надо, чтобы что-нибудь болело. Никому не звоню, да и некому. Сегодня Мандельштам позвал меня на ужин, иду с неохотой, — он скучноватый человек.