Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

В связи с этим в Крым мне ехать пока что не надо, и я этому рад.

Здесь стоит небывалая осень, — потрясающее бабье лето с теплотой, тишиной, винным воздухом и золотой мглой над лесами.

Четвертая книга («Время больших ожиданий») принята в «Новый мир». Посмотрим.

Пишу наугад, не знаю, где вы и что вы.

До нового года буду попеременно то в Тарусе, то в Москве.

Какие планы? Читали ли вы Могема «Подводя итоги»? Если нет, то такой ваш поступок выглядит несколько странно

Держите меня в курсе ваших передвижений.

Обнимаю Вас.

Ваш К. Паустовский.

2 ноября 1958 г. Таруса, Калужской обл.

Прошу передать правлению Общества польско-советской дружбы мою глубокую благодарность за ту высокую награду, которой опо меня удостоило. К сожалению, я настолько болен, что не смогу приехать сейчас в Варшаву. С раннего детства я узнал и полюбил талантливый и благородный польский народ, саму Польшу с ее мягкими просторами полей и лесов, красоту ее городов и прелесть ее деревень. В каждом уголке Польши, где я бывал, — в Варшаве и Люблине, в Белостоке и Ченстохове, в Радоме и Кельцах я оставил часть своего сердца. Я вырос на любви к великой польской литературе и культуре. Имена Мицкевича и Красинского, Сенкевича и Жеромского, Шопена и художника Зигмунда Валишевского и многих других поляков всегда были и останутся для меня воплощением высокого гуманизма. Я глубоко рад, если своими книгами я помог завязать еще одну нить, роднящую польский и русский народы, и верю, что наша обоюдная любовь будет углубляться и ничто не сможет ее поколебать.

Дорогой Борис Сергеевич, — посылаю маленький отзыв о рассказах. Очень приятные вещи. Мне кажется, что надо было бы еще один раз пройтись по рукописи и остановиться на тех ее местах, которые носят характер, если можно так выразиться, «стилистических заимствований» из арсенала исторических повестей и романов (старые книги пахнут сухими цветами, старик посасывает потухшую трубку, художник свистит в своей мансарде, как скворец в скворечне и еще кое-что).

Все это взято памятью из прочитанных книг. Но возможно, что это — стилизация. Все это не мешает качеству вещи, но несколько ее «разглаживает» и прячет лицо самого автора, то есть Ваше лицо.

Подумайте. Может быть, я и не прав. Проза у Вас превосходная, и поэтому я и цепляюсь к мелочам.

Робинзон хорош без всяких «но».

13-го ноября еду прямо из Тарусы в Ялту на два месяца. Что-то начал хуже дышать, несмотря на совершенно небывалую осень. Напишите мне, пожалуйста, в Ялту, — я люблю получать Ваши точные и лапидарные письма.

Обнимаю Вас. К. Паустовский.

1958 г.

Дорогой Александр Трифонович!

Посылаю исправленный начисто экземпляр повести («Время больших ожиданий»).

Я — пока в Тарусе, но в случае надобности меня можно вызвать или через Москву (телефон Б 7-48-49) или непосредственно из Тарусы (Тарусский телефон— 109).

Сердечный привет.

К. Паустовский.

P. S. Пока я собирался отослать эту записку, произошли изменения. Врачи посылают меня из-за астмы в Крйм на 2–3 месяца. Поэтому адрес примерно с 15 ноября будет такой: Ялта, Аутская 9, Дом отдыха Литфонда, К. Паустовский.

7 декабря 1958 г. Ялта

Получил Ваше письмо от 26 ноября. Задержал ответ, так как сейчас очень болел и писать мне трудно.

Прежде всего я прошу редакцию тотчас же отправить два экземпляра моей рукописи («Время больших ожиданий»), находящихся в «Новом мире», на мою московскую квартиру во избежание всевозможных недоразумений.

Теперь несколько слов по существу. Редакция утверждает, что она не хочет терять контакт со мной, но вместе с тем сделала все возможное, чтобы этот контакт уничтожить. В данном случае я говорю даже не о содержании письма, а о его враждебном, развязном и высокомерном тоне.

Я — старый писатель, и какая бы у меня ни была, по Вашим словам, «бедная биография», которую я стремлюсь «литературно закрепить», я, как и каждый советский человек, заслуживаю вежливого разговора, а не глубокого одергивания, какое принято сейчас, особенно по отношению к «интеллигентам».

Нельзя ли редакции «Нового мира» страховаться от возможных уронов с большим достоинством и спокойствием.

Я обещал Вам «прополоть» рукопись (до возможного для меня предела), что и сделал, а не в корне «перепахать» ее. Вы сами прекрасно знаете разницу между этими двумя понятиями, когда они переносятся в литературу. Поэтому редакция напрасно делает вид, что ее обманули.

Все, что вписано в последний экземпляр повести о рабочих в Одессе, сделано по Вашему прямому предложению после того, как я рассказал Вам о специфическом положении Одессы в те годы. Поэтому пошловатое сравнение этого якобы «приема» с поведением взрослых, усылающих детей, чтобы они не мешали взрослым «резвиться на просторах любовной проблематики», поразило меня своим дурным вкусом и грубостью.

Я никому не обещал и не брался писать эту повесть о труде. Этой теме посвящены другие части эпопеи. Что же касается политики, то ею так наполнена третья книга («Начало неведомого века»), которую Вы, по Вашим словам, не читали, что насыщение политикой еще и четвертой книги было бы простым повторением.

В книге, по-Вашему, показаны разные «щелкоперы новой прессы». Такое заявление более пристало гоголевскому городничему, чем редакции передового журнала. Щелкоперов нет! Есть люди. Люди во всем разнообразии их качеств, и незачем клеить на них унизительные ярлыки. У какого-нибудь одесского репортера может быть больше душевного благородства, чем у Вас, самомнительных учителей жизни.

Что касается Бабеля, то я считал, считаю и буду считать его очень талантливым писателем и обнажаю голову перед жестокой и бессмысленной его гибелью, как равно и перед гибелью многих других прекрасных наших писателей и поэтов, независимо от их национальности. Если редакция «Нового мира» думает иначе т~ то это дело ее совести.

Почему Багрицкого, человека шутливого, вольного, простого, Вы считаете изображенным в качестве трогательно-придурковатого стихолюба? Из чего это видно? Неужели из того, что он ненавидел чванство и спесь, ставшие одной из современных доблестей.

Что касается Ваших слов «о гордыне автора, которому плевать на мировую историю» с высоты своего «единения с вечностью» (??), то эти путаные слова отдают фальшью и свидетельствуют о непонимании текста.

Вас, как поэта, я хочу спросить, Александр Трифонович, что означает лермонтовское «Выхожу один я на дорогу»? Не то же ли «единение с вечностью», по Вашему толкованию. Тогда побейте Лермонтова камнями, если Вы искренни.