Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

По-моему, жанр книги хорош и интересен и нет оснований сводить его к жанру биографической повести — достаточно шаблонному и малоудачному в нашей литературе и, особенно, в кино. Почему так сильно еще стремление к нивелировке?

Совершенно ясно, что требование переменить жанр является, откровенно говоря, требованием написать книгу наново. Выбор же жанра принадлежит только автору. Это — один из законов литературной практики^—>

Я надеюсь, что недоразумение с рукописью будет благополучно изжито.

Сердечный привет.

Самуил Миронович, дорогой мой, наконец-то я начал понемногу приходить в себя и дышать гораздо легче, чем недавно. Сему обстоятельству предшествовали некие странные события, — в один прекрасный день в Тарусу приехал ко мне известный авиаконструктор Микулин. Он узнал о моей астме и привез с собой сконструированный им (почему — непонятно) прибор против астмы — ионизатор. Прибор этот он сделал сам и подарил его мне. Человек он странный, чудак, или, как Соня говорит, «чокнутый». Прибор вырабатывает ионы. Я с опаской начал им дышать и вот теперь хожу, работаю и даже ловлю рыбу на Оке.

Вы сделали мне царский подарок, — автограф Блока, да еще на книге, которая его, очевидно, очень интересовала.

Ну ладно, я Вам тоже что-нибудь подарю такое…

Вы едете в Дубулты, и я Вам безумно завидую. Если бы не врачи, требующие, чтобы на сырую осень я уехал в Крым, я бы поехал лучше в Дубулты. Там я был уже два раза, очень хорошо работал. И места там уютные, тихие, культурные. Попросите директора, чтобы он поселил Вас в «шведском домике», — совершенно чудесном, на дюне, над самым морем. Если Вы почему-либо вздумаете ловить там рыбу, то получите огромное удовольствие, — там много рыбы и хороших мест. Когда бы я ни приезжал в Дубулты, там всегда жил латышский писатель Ванаг — рыболов и охотник. Он возьмет Вас с собой на ловлю, а ловит он огромных лещей на озере.

На писателя он не похож, но это не важно.

Дня через два-три я окончу четвертую автобиографическую книгу. Вышла большая — 14 листов. Это — 1921—

22 годы в Одессе. Материала много и временами почти фантастического. Много людей — Бабель, Багрицкий, Сашка из «Гамбринуса», моряки, газетчики, биржевые мелкие игроки — «лапетутники», много событий. Увидимся, когда Вы вернетесь из Дубултов, я в это время еще буду здесь, и Вы приедете, так как с меня врачи сняли запрет общения (они проводили его очень строго). Я очень хочу видеть Вас, поговорить за жизнь и за все прочее, включая литературу

Напишите мне из Дубултов. Как Ваше здоровье? Как одышка? Здесь Заболоцкий. Приходит. Написал чудесные стихи о Тарусе:

Тяжело жилось в Тарусе Девочке Марусе —

Одни куры, одни гуси Господи Исусе!

Поцелуйте Нину. Обнимаю Вас. Все Вас вспоминают и целуют.

Ваш К %Паустовский.

23 августа 1958 г. Таруса

Дорогой Борис Сергеевич!

Прежде всего, — шлите мне Вашу повесть, пока врачи не отправили меня на три месяца на юг (в Крым). Я с радостью ее прочту. И напишу отзыв.

Теперь начинается разговор щекотливый и сложный. Четвертую автобиографическую книгу я окончил (сейчас отделываю). Но дать ее в «Москву» не придется по нескольким причинам. Я совершенно забыл, что я обещал ее давным-давно «Литературной Москве» (при условии, что она возобновится, на что в то время было мало надежды). Сейчас «Литературная Москва» возобновляется под редактурой Вс. Иванова, и меня уже взяли за горло, и деваться мне некуда. Очевидно, придется платить журналу «Москва» неустойку, если я брал деньги.

Это — внешний повод. А внутренний — новая книга вызовет у руководства «Москвы» при известном его умонастроении столько возражений, что нет смысла подвергать и книгу и себя лишним разговорам и неприятностям. Это, конечно, между нами. Кстати, в книге — одесситы Бабель, Багрицкий — все то, что раздражает известную категорию людей…

Мне стало гораздо легче, и помог мне не врач, а авиаконструктор Микулин. Он привез мне прибор (им изобретенный) для того, чтобы дышать ионами. Я хожу совершенно свободно. Боюсь сглазить.

Не сердитесь на меня и не обижайтесь, — Вы же знаете, что все три вещи я дал в «Москву» только потому, что там работаете Вы, — дал по существу не журналу, а Вам.

Всего Вам хорошего — самыми большими порциями.

Дорогой Самуил Миронович, не сердитесь, что пишу на машинке, — от чрезмерных литературных работ почерк мой превратился в такие иероглифы, что я сам ничего не разбираю.

Спасибо за письмо. Я попытаюсь потом прокомментировать некоторые его части. А пока сообщаю Вам, что на днях окончил четвертую автобиографическую книгу (Одесса, 1921—22 годы) и сейчас готовлю рукопись для машинистки, — иначе говоря, переписываю целые большие куски на машинке, чтобы она могла хоть что-нибудь понять.

До сих пор мучаюсь с названием. Каждому, кто придумает, даю 300 рублей, но никто не хочет думать, кроме Соньки — «Золотой ручки» и Оттена. Оттен придумал совершенно бездарную штуку: «Одесса-мама», а Сонька — «Потомки Одиссея», тоже «не сахар».

Повесть требует возобновляющийся «Московский альманах» (теперь редактором назначен Вс. Иванов), но я хочу дать в «Новый мир» <���…>

Если Вы начали продолжать свои воспоминания, то я радуюсь этому и поздравляю Вас. Вы, конечно, как скептик, мизантроп, насмешник, потерявший веру в совместное обучение и гнездовой способ посадки кукурузы, не верите в то, что книга будет не только умной и нужной, по и обаятельной. А я это знаю. Не ругайте меня за эти шутки по неуместному поводу, такой уж легкомысленный характер…

Народу в Тарусе бывает много, — Заболоцкий, Слуцкий, разные писатели, поэты и художники. К нам приезжала моя чешская переводчица Зденка, солистка Пражской оперы и хохотушка.

Сад разросся и пышно цветет. Ловлю рыбу с переменным успехом Были ли Вы в Риге? Особенно в ста рой? Там хорошие картинные галереи и парки. Где Федин? Ничего не знаю. Знаете ли Вы о похоронах Михаила Михайловича? Я долго не мог прийти в себя. Судьба разыграла с ним под конец один из самых тяжелых его рассказов. Я сейчас как раз читаю Фейнберга о Пушкине. Это очень здорово. Если Фейнберг еще там, то передайте ему мой привет. А также директору Бауману, если оп еще держится.

Все Вас вспоминают и шлют Вам приветы.

Дорогой Александр Константинович, ради бога, не сердитесь на меня за мое дикое молчание. Я был очень тронут Вашим письмом (о «Начале неведомого века) и книгами. Но все ото совпало с ужасающим обострением астмы, когда я уже не чаял выбраться из болезни и все силы уходили только па то, чтобы успеть окончить новую (четвертую) автобиографическую повесть. Я как будто дал себе зарок и думал только об этом. Но вот, примерно, месяц назад произошло странное событие, которое получило среди всех тарусских друзей наименование «чуда в Тарусе». Ко мне в Тарусу неожиданно приехал авиаконструктор Микулин («Бережков»). Недаром Бек выбрал его героем своей книги. Это — удивительное смешение человека очень талантливого, чудака, авантюриста… Микулин узнал откуда-то о моей астме и привез мне только что сконструированный им прибор для дыхания сгущенными ионами воздуха. Почему он, авиаконструктор, занялся этим — так я и не понял. Я перепробовал уже сотни средств и потому без всякой веры попробовал и микулин-ский «ионизатор». И вот — через три-четыре дня я начал нормально дышать, ходить, гресть на лодке, ловить рыбу на Оке, вообще — жить. Посмотрим, надолго ли это, но пока — хорошо.