Валерий Осипов - Разрушение храма

Ну что ж, прощай, зал ожидания. Прощай, зал ожидания и надежд. Может быть, именно здесь нужно было провести сегодняшнюю горькую ночь, чтобы, навсегда расставшись с прошлым, отправиться в свою новую и пока еще неизвестную жизнь.

Он сидел в вагоне электрички один. Колеса привычно стучали на стыках рельсов: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Мелькали знакомые названия станций — Электрозаводская, Сортировочная, Новая…

Когда-то по этой же самой железной дороге, в первый год после рождения сына (Курганов сообразил это только тогда, когда знакомые названия станций стали возникать за окном одно за другим), Курганов ездил после работы на дачу каждый день. Утром жена обычно вручала ему длинный список необходимых покупок, и вечером, набив до отказа старую свою спортивную сумку, с которой в молодые годы ходил на тренировки и разъезжал по соревнованиям, Курганов возвращался на электричке на дачу к своей молодой семье, полный самых счастливых мыслей и радостных ожиданий. (Нет, прошлое не уходило, не отпускало Курганова. Прошлое вообще цепко держится и нашем сознании и в наших чувствах, потому что наше прошлое — это мы сами, часть нашего физического существа, и очень нелегко просто так, как говорится, по собственному желанию «разрубить» себя на две половины и одну из них отбросить в сторону, забыть навсегда.)

Тогда, в тот первый год после рождения сына, возвращаясь после своих постоянных перелетов и поездок по стране, еще только подлетая к Внуковскому аэропорту или подъезжая к одному из московских вокзалов (чаще всего восточного или северного направлений), Курганов уже заранее, еще до подведения деловых итогов поездки, начинал ощущать некую завершенность усилий, окончание борьбы, конец преодоления самого себя и неких препятствий, воздвигнутых им перед самим собой добровольно, для проверки зрелости своего характера.

При мысли о том, что уже сегодня, уже очень скоро, спустя совсем небольшое количество времени, он, сбросив с себя дорожные доспехи и отряхнув прах дальних странствий, вымывшись под обжигающим тело душем и выколотив из себя всю грязь, «нажитую» в зимовьях, избах, палатках, пароходных трюмах, кузовах автомашин и аэродромных времянках Таймыра, Чукотки, Камчатки, Кольского полуострова, возьмет наконец на руки и прижмет к себе некое розовое существо в голубом чепчике, завернутое в бесконечные пеленки, простыни и одеяла, а в довершение всего засунутое еще и в белоснежный хрустящий конверт с розовыми лентами, — при мысли о близкой доступности всего этого то упругое напряжение, которое ни на минуту не покидало Курганова в его поездках и перелетах ни днем, ни ночью, ни в северных морях, ни в южных пустынях, ни в уссурийской тайге, ни на енисейских порогах, начинало постепенно освобождать его сознание и тело, и в его мышцы и мысли широкой теплой волной входила долгожданная, заслуженная, счастливая усталость.

Эти завершения поездок и полетов, эти последние минуты странствий и путешествий, эти заключительные аккорды напряженной и опасной жизни, венчающие суровое испытание физических сил и характера, эти радостные предощущения перехода из одного состояния в другое с каждым разом все более и более полно удовлетворяли в Курганове некую, возникшую только после рождения сына, потребность в четком и прочном мужском ощущении таких понятий, как «мой дом», «моя семья», «мой очаг», «моя жена», «мой сын». Подъезжая и подлетая к Москве после Далеких и долгих командировок, Курганов чувствовал себя входящим в родную гавань большим парусным кораблем, на мачтах которого уже убраны и уложены все главные океанские паруса, и только один, последний, дающий кораблю ход к знакомому причалу, все еще шевелят и трогают ветры, но уже не свирепые морские штормы, а тихие, осторожные, земные, рожденные в горах и степях, прошелестевшие в близких лесах и прибрежных кустарниках.

Тук-тук, тук-тук, тук… И снова за окном знакомые названия дачных перронов — Фрезер, Вешняки, Ухтомская…

Да, тот первый после рождения сына год действительно был самым счастливым годом всей кургановской семейной жизни. (Да и второй год, пожалуй, тоже был неплохим… Да, да, второй год после рождения сына был еще более счастливым, чем первый, — и особенно летом, на даче, по субботам и воскресеньям.)

Соскочив с электрички, Курганов забрасывал бывшую тренировочную сумку с городскими покупками за спину и пружинистым шагом устремлялся к своей даче, обгоняя по дороге вереницу «дачных мужей», ходко шагавших в затылок друг другу с раздувшимися авоськами в руках.

Жена и сын обычно встречали Курганова за два квартала до их дома. Жена, натянув на колени платье, сидела на пеньке на небольшой поляне возле трансформаторной будки, а сын, держась руками за ее плечи и колени, ходил вокруг нее на непослушных еще ножках, внимательно разглядывая валяющиеся вокруг шишки.

Увидев Курганова, сын начинал улыбаться (во рту было только два зуба), и Курганов, подбросив вверх и поймав тяжелую сумку, в два прыжка оказывался рядом с женой и сыном, целовал обоих, потом сажал на правую руку смеющуюся жену, на левую сына (мальчик, обняв его за шею, прижимался к отцовской голове всем своим маленьким, вздрагивающим от восторга хрупким тельцем), и, сделав по поляне несколько кругов, все трое под завистливыми взглядами еще не встретивших своих пап соседских детей шли к своей даче. (Зимой, в городе, Курганов однажды вернулся домой после работы очень рано, часов в семь вечера. Выйдя из лифта, он достал ключ и начал открывать дверь. «Папа, папа пришел! — раздался за дверью радостный голос жены. — Наш папа с работы пришел!» Курганов вошел в квартиру. Жена в белом, пушистом и мягком свитере, красиво облегающем ее располневшую после родов фигуру, улыбаясь, стояла перед ним. Курганов обнял ее, жена поцеловала его и молча показала рукой на тяжело открывающуюся дверь в одну из комнат… Дверь двигалась очень медленно, как будто была сделана из очень тяжелого материала и как будто сдвинуть ее с места было очень и очень затруднительно… Наконец дверь немного приоткрылась, и на пороге комнаты показался сияющий своей беззубой улыбкой и очень гордый, что сам открыл дверь, маленький человек в трусах и майке, весь в смешных детских «перевязках» на пухлых ручонках и ножках. Проковыляв через прихожую, сын подошел к Курганову, обнял его правую ногу и молча прижался щекой к отцовской штанине. И когда все это произошло, Курганов вдруг совершенно отчетливо почувствовал какое-то физическое движение крови около своего сердца, и в его большое, могучее сердце спортсмена, атлета и десятиборца с неожиданной болью вошла мысль о пожизненной преданности своему сыну и еще о том, что какие бы житейские перемены в его, кургановской, судьбе ни произошли, формула его отношения к сыну и сына к нему не изменится никогда: сын всегда будет ему сыном, а он ему — отцом. Биологическая решетка этой формулы с момента появления сына на свет не могла уже быть изменена никем. Жена могла перестать быть ему женой и остаться для него только матерью его сына, а сын в любых ситуациях оставался его сыном, только его сыном.)