Валерий Осипов - Разрушение храма

Он долго молчит после заключительного аккорда моей путанной речи. Потом встает с пенька и, не глядя на меня, говорит:

— Вам нужно уехать отсюда.

Ошеломленный, я не верю своим ушам. Уж не ослышался ли я?

— Почему? — выдавливаю я наконец из себя.

— На это есть две причины, — говорит он. — Во-первых, мне не нужны ученики…

— Как не нужны? — не понимаю я.

— У меня нет времени для учеников, — говорит он. — Я слишком долго делал в кинематографе то, что не соответствовало моим взглядам и убеждениям. Теперь, когда наконец я могу делать фильмы так, как я этого хочу, мне надо торопиться. Я уже не молод. Мне нужно успеть сказать людям то, что я накопил за эти долгие годы разлада со своим умом и сердцем. Мне нужно воплотить свой жизненный опыт в мои картины…

— А вторая, — угрюмо спрашиваю я, — какая вторая причина, по которой я должен уехать отсюда?

— Вторая причина состоит в том, что вы мешаете работать актрисе, которая снимается в моем фильме.

— Как это мешаю? — недоумеваю я, — В каком смысле?

— В таком смысле, в каком молодой мужчина может занимать мысли молодой женщины! — резко отвечает он мне, и в его голосе я улавливаю злобные нотки. — Она слишком много думает о вас лично, вместо того чтобы думать о написанной вами книге!

Я смотрю на него. Он смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами, и я вижу в его глазах выражение ревности. Нет, нет, не заурядной мужской ревности — это было бы слишком просто для него, повидавшего на своем веку и снявшего в своих фильмах столько прекрасных женщин, сколько мне, наверное, и присниться никогда не могло.

Я вижу в его взгляде ревность профессиональную. Он режиссер. Она актриса. Она снимается в его фильме. Значит, она не имеет права даже и думать о чем-либо другом, кроме как о своей работе. (Это и дальше он говорит уже вслух.) Сейчас она принадлежит только ему одному. Только его камере. И она должна отдаваться этой камере до конца. Она должна принадлежать только камере. Она должна забыть обо всем остальном. Все остальное только мешает ей сосредоточиваться на своем служении камере. Камера — вот сейчас ее царь и бог, мать и отец, брат и сестра, муж и любовник. И он, лично он, не позволит никаким молодым журналистам, как бы талантливы они ни были…

— Перестаньте! — обрываю я его. — Никто не давал вам права разговаривать со мной в таком тоне!

— Есть еще одна, третья причина, — злым, скрипучим голосом говорит он, — по которой вам немедленно нужно уезжать отсюда…

— Какая же? — в тон ему спрашиваю я.

— Вы мешаете работать не только ей… Вы мешаете работать и мне…

— Вот как? — горько усмехаюсь я и вдруг отчетливо начинаю понимать, что пришел в моей жизни конец какой-то большой-большой моей мечте, может быть слишком большой. — Чем же я вам мешаю?

— Вы мешаете мне своим физическим присутствием… Только здесь я начинаю, кажется, находить настоящий ключ ко всей картине… Но этот ключ лежит абсолютно вне вашей книги и даже вне сценария!

— Может быть, вам и моя книга мешает? — спрашиваю я, не надеясь, в силу явной глупости своего вопроса, получить на него ответ.

Но он смотрит на меня твердо и ясно.

— Да, мешает, — отвечает он громко и четко, — На данном этапе работы над фильмом мне ваша книжка уже мешает… Когда-то вы дали мне сильный творческий импульс, первотолчок… Но теперь вступают в действие другие факторы. Вы должны выходить из игры.

Вот так, выходить из игры… Я напряженно смотрю на него. А он уже не смотрит на меня. Он смотрит куда-то вверх — на верхушки елей, наверное.

— Значит, не нужны ученики? — идиотски бормочу я, чувствуя, что начинаю терять контроль над своими мыслями и чувствами.

— Вы никогда не сможете быть ничьим учеником! — запальчиво рубит он воздух рукой перед моим носом. — Вы всегда все будете делать по-своему! Вы всегда будете сопротивляться любому влиянию. Дух противоречия — вот ваша вторая натура!

Ну, это уж он слишком. Никто, кажется, не просил его подсчитывать количество моих натур.

— А ведь я вас даже любил когда-то, — задумчиво говорю я, глядя на его мексиканские ботинки — мокасины. — Относился к вам как сын к отцу. Надеялся старшего товарища найти, друга, советчика. Жаль…

Он делает несколько нервных шагов в сторону в своих мексиканских мокасинах. Я вижу, что его удивили и даже взволновали мои слова, но ему не нужны сейчас, в период работы над фильмом, никакие другие источники волнения, кроме своих мыслей. И поэтому он решает закончить свои отношения со мной грубо, наотмашь, чтобы я больше не мешал ему делать его фильм…

— Вы лично мне больше не нужны, — говорит он, отчетливо и напряженно выговаривая каждое слово, — Все наши дальнейшие отношения будут проходить только в рамках типового сценарного договора. Честь имею.

И он удаляется в своих мексиканских мокасинах.

Вот так. В рамках типового договора… А ведь когда-то души во мне не чаял. Дня не начинал, чтобы не пригласить меня по телефону к себе домой завтракать. В ресторанах за стол без меня не садился. И вот на тебе — будто кто-то из розетки шнур выдернул, которым мы с ним были соединены.

— А ведь я могу закрыть эту картину, — говорю я ему в спину, хотя сам прекрасно понимаю, что на дальнейшую судьбу этой картины у меня давно уже нету абсолютно никаких прав.

Но он останавливается. Поворачивается ко мне. Улыбается.

— Попробуйте, — говорит он, улыбаясь, — попробуйте…

Я вижу — он весь подобрался, как хищник перед прыжком. Втянул живот. Прижал руки к бокам. Опустил подбородок. Как боксер на ринге.

Да, такой никому не отдаст найденного им вне сценария ключа к будущему фильму. Вот он стоит передо мной — как гладиатор, кулачный боец за свой ключ. Эх, как хорошо было бы сейчас врезать этому гладиатору левой снизу вверх, наискосок по печени, а правой прямым в челюсть.

Он вдруг подходит ко мне почта вплотную.

— Ну ладно, — говорит он примиряющим тоном, — хватит… Погорячились, и хватит. Вам нужно успокоиться. И мне нужно успокоиться…

Почувствовал. Значит, почувствовал насчет левой по печени. Все-таки большой художник. Хорошая интуиция. И, наверное, не любит, когда его прямым в челюсть.

— Наши отношения, надеюсь, этим разговором исчерпаны, — говорю я жлобским протокольным голосом. — Завтра я уезжаю…

— Подождите, не порите горячку! — говорит он и протягивает мне пачку «Честерфилда».

Я сигареты у него не беру.

Он закуривает сам, с удовольствием затягивается, смотрит на меня и неожиданно подмигивает мне.

И вдруг я вижу на его лице то же самое выражение, которое было в самую первую нашу встречу, — заинтересованное, любопытное, доброжелательное.

«Тьфу ты, что за черт! — думаю я, теряясь в догадках, — Может быть, я как-то не так к нему в ученики попер? Может, я его обидел?»