Валерий Осипов - Разрушение храма

Режиссер после моей реплики посмотрел на меня очень внимательно, как барышник на лошадь, потом берет меня за колено и говорит:

— А знаете что? Сейчас мы поедем на студию, пойдем прямо к директору, заключим с вами договор, получите вы аванс — пятнадцать тысяч полнокровных советских рублей, — и садитесь, черт возьми, за сценарий! Нечего зря время терять!

— Как на студию? — говорю я. — Мне обратно в редакцию надо. Мне еще двести строк в завтрашний номер нужно сдать.

Режиссер поднял брови:

— Какие двести строк? Ровно через полчаса вы получите аванс — пятнадцать тысяч рублей… Плюньте вы на свою газету!

Поворачивается к ассистентше.

— Бэллочка, — говорит, — надо как-то разобраться с его работой. Устроить ему отпуск на полгода, что ли?

— Завтра же я поеду к их главному редактору, — говорит ассистентша. — Что-нибудь придумаем.

— Ну вот и прекрасно, — улыбается режиссер и опять на меня, как цыган на лошадь, смотрит, с головы до ног меряет.

Смерил и говорит:

— Вы же практически уже давно не журналист, дорогой вы мой! Вы же писатель божьей милостью. А теперь еще и сценарист. Написали первоклассную повесть, скоро вас Европа начнет переводить. Узнают, что я хочу по вашей вещи ленту сделать, и тут же начнут переводить.

Поворачивается опять к ассистентше:

— Бэллочка, как у нас с машиной?

— Машина у подъезда, — бодро отвечает ассистентша.

— Едем! — говорит режиссер, встает, обнимает меня, как родного брата, и ведет в коридор.

Через двадцать минут мы были на киностудии, а через час у меня действительно лежали в кармане пятнадцать тысяч полнокровных советских рублей.

А на следующий день, перед самым обедом, наш главный редактор объявил мне, что по просьбе Министерства культуры, подписанной самим министром (ай да Бэллочка!), мне действительно предоставляется творческий отпуск на три месяца без сохранения содержания.

А еще через день Бэллочка уже везла меня на режиссерской «Волге» в подмосковный дом отдыха творческих работников, чтобы, уединившись в отдельной комнате (путевка-то бесплатно!), я начал бы создавать эпохальное произведение советской кинодраматургии. (Прямо не жизнь началась какая-то, а сказка. «А может быть, «киножизнь» — это и есть настоящая жизнь», — подумал я, когда мы с Бэллочкой катили в дом отдыха.)

Накануне отъезда мой благодетель, режиссер, пригласил меня в Дом кино, в ресторан.

— Ровно через год, — сказал он, когда я начал было отказываться, — будет готов наш фильм, и вы сразу станете очень модным писателем. Вас начнут посылать за рубеж, на всевозможные форумы, конгрессы, фестивали. У вас будут брать интервью, вас будут приглашать на приемы, обеды, ужины. И вам, дорогой мой, надо быть готовым к этой светской жизни! Надо уже сейчас, черт возьми, начинать устанавливать контакты, связи, знакомства.

И действительно, не успели мы сесть за столик, как сразу же начали к нам подходить разные знаменитости — кинозвезды, народные артисты, драматурги. Режиссер всех знакомит со мной и говорит, что, мол, да, да, совершенно правильно — именно с этим молодым и красивым гражданином, безумно талантливым журналистом и писателем, честь открытия которого для кино принадлежит именно ему, режиссеру, он и собирается делать свою новую, безумно интересную ленту. Прошу любить и жаловать, а главное, запомнить фамилию этого молодого гиганта — Олег Курганов. Через год эта фамилия-де будет знаменита не менее моей.

Вечер тот, надо сказать, удался. Мы, естественно, выпили (и не чего-нибудь, а настоящего французского коньяка), я полез было расплачиваться, но благодетель мой приказал официанту денег у меня не брать, с царским великодушием расплатился сам и повел меня через весь ресторан знакомиться с такими двумя балеринами, что — у-у! — просто с ума можно было сойти, такие это были балерины (на какие-то очень редкие цветы они были обе похожи, на длинные и фиолетовые цветы).

Режиссер шепнул мне на ухо, что завтра утром мне надо отбыть в дом отдыха творческих работников — создавать эпохальное произведение советской кинодраматургии, — и поэтому, мол, никаких продолжений.

Я встал, поклонился и хотел было двигать на выход, но в это время одна из балерин вдруг спрашивает:

— Скажите, Олег, а какой у вас рост?

— Одна тамбовская сажень, — говорю, — без двадцати двух сантиметров. Вес — пять с половиной пудов.

Еще раз поклонился, сделал полуоборот и двинул на выход. Успел только услышать, как режиссер мой шепнул балеринам: «Талантлив, как змей!»

А на следующее утро, войдя в отдельную комнату в подмосковном доме отдыха творческих работников, попрощавшись с Бэллочкой и взглянув в окно на залитую солнцем белую снежную поляну, я потянулся, раскинул в стороны руки и рассмеялся.

Мне было двадцать восемь лет. Я окончил Московский университет. Работал в одной из лучших московских газет. Здоров был как бык. Напечатал повесть во всесоюзном журнале. Всемирно известный кинорежиссер предложил мне писать для него сценарий. В одном кармане у меня лежали пятнадцать тысяч рублей, в другом — договор с киностудией на остальные сорок пять.

Я сел за стол, вынул из чемодана пачку чистой бумаги и принялся за сценарий, хотя абсолютно никакого понятия еще не имел тогда об этом высоком жанре советской литературы. «Чем, думаю, черт не шутит? Не одни же боги, в конце-то концов, обжигают горшки и пишут киносценарии. Ведь сделал же я повесть, которая понравилась ему, человеку, избалованному всей мировой литературой и драматургией? Ведь поверил он в меня… Так почему же, на самом-то деле, я сам в себя не могу поверить?.. Могу или не могу?.. Могу. И все, и точка. Хватит вешать лапшу. Через два месяца кладу ему на стол сценарий».

А может быть, начать с того, как мне досталась эта моя повесть — будущий «шедевр» советской кинодраматургии?

Как я сначала прошел ее всю пешком по тайге? Каждую строчку ногами. От первой до последней, а?

Как мы загибались полтора месяца в северной Якутии без рации. Как три недели жратвы не было ни грамма. А зима на носу. А у нас девчонка беременная на руках. А муж ее, мужчина двадцати одного года, взял и кончил себя. Запсиховал и кончил, а жену свою беременную нам оставил. И как мы две последние недели тащили ее на себе. А она без памяти. А жратвы нет ни грамма… И как нас потом под суд отдали за то, что у нас, мол, в отряде человек погиб. За то, что мы рацию в тайге якобы бросили. Я говорю: она же испортилась! А следователь мне и говорит: а вы бы ее принесли с собой, испорченную, тогда бы и обвинение в том, что вы ее халатно потеряли, было бы снято.

Меня из-под следствия, конечно, редакция освободила. Как говорится, братья-журналисты выручили из суровых объятий богини Фемиды. Потому что в маршрут этот я ходил не как геолог, а в качестве корреспондента, репортера, чтобы потом, после всего увиденного и услышанного, написать в свою газету серию репортажей о том, как были найдены в Якутии алмазные месторождения.