Валерий Осипов - Разрушение храма

А он стоит рядом со мной, покуривает, улыбается.

— Нам нельзя сейчас с вами ссориться, — говорит он вкрадчивым голосом, — наши с вами общие интересы сейчас слишком тесно переплетены…

И вдруг что-то как кольнет меня в левый бок — будто иголку между ребрами вставили…

— Вы должны быть заинтересованы в успехе нашего фильма. Для вас как для литератора это прежде всего реклама. И очень неплохая реклама…

И еще раз — как кольнет!

— Поэтому не нужно сейчас делать никаких глупостей и мешать мне снимать наш фильм, понимаете?

И еще раз! И еще!..

— Что же касается вашего желания учиться у меня режиссуре кино, то это можно попробовать… У вас есть хорошая журналистская хватка, вы человек безусловно одаренный и даже талантливый. И кроме того, вы, кажется, обладаете одной очень яркой и чисто мужской чертой характера — в любой ситуации вы стремитесь к победе…

А как все началось?

Сижу я однажды у себя в редакции, обыкновенный репортер (ну, правда, не совсем обыкновенный, но ведь репортер же — не депутат, не лауреат и т. д.), только что из Омска прилетел, надо срочно материал в завтрашний номер сдавать, двести строк, о подготовке к выборам, и вдруг раздается телефонный звонок… (Да, да, вот так в жизни все и случается: раздается вдруг обыкновенный телефонный звонок, и вся ваша жизнь поворачивается на сто восемьдесят градусов.)

Одним словом, раздается телефонный звонок, и приятный такой, деловой дамский голос называет фамилию кинорежиссера, о котором в то время не то чтобы вся Москва говорила, а во всем мире со всех углов кричали. Поставил он незадолго до этого такой фильм о войне, на котором плакали все подряд — и старики, и школьники. На всех заграничных фестивалях все призы подряд этот фильм завоевывал. Я, когда посмотрел его первый раз в «Ударнике», тут же вышел из зала, нашел директора и попросился еще на один сеанс. Необыкновенное производил впечатление.

В общем, называет мне приятный дамский голос фамилию этого кинорежиссера и говорит, что он, мол, режиссер, прочитал мою повесть в журнале (первую повесть я в своей жизни написал) и хотел бы поставить по этой повести фильм. Как, мол, я сам-то — не против?

Нет, вы представляете ситуэйшен? Кинорежиссер этот — лауреат, депутат, а я — репортер, член профсоюза работников культуры (повесть в журнале пока не в счет, ведь в газете же я работаю — как говорится, от зарплаты до зарплаты).

Да, выслушал я приятный дамский голос и говорю, что, мол, хватит тут меня с утра разыгрывать, дураков нету. И вешаю трубку. (У нас в редакции часто такие розыгрыши устраивали, звонят, например, кому-нибудь и говорят: вашу заметку в сто двадцать строк о новом кукурузном комбайне хотят опубликовать в Большой Советской Энциклопедии. Будьте так добры, перепечатайте ее на машинке в шестнадцати экземплярах и привозите к нам на Воронцовский бульвар… Ну, и находились умники, везли на такси свои сто двадцать строк в орган Академии наук.)

Тут же опять звонок. Тот же приятный дамский голос, уже посмеиваясь, говорит мне, что никто меня не разыгрывает, разговор вполне серьезный. (И в сторону кому-то: «Не верит…»)

Кто же это, думаю? Кому делать нечего? А в трубку говорю, что спасибо, мол, чувствительно благодарен за приглашение, но сейчас мне не до таких высоких материй, как кинематограф, — двести строк о подготовке к выборам надо в завтрашний номер сдавать.

И опять вешаю трубку. И тут же думаю: а может, и взаправду хотят фильм поставить, а? Может, теперь разозлятся и все пропало, а?

В третий раз звонок раздается. Беру трубку. Мужской голос — солидный, уверенный. Называет свою фамилию (ту самую, знаменитую). Ко мне обращается по имени-отчеству. Конечно, говорит, это смешно, что вы никак не можете поверить, что вас не разыгрывают. Но на этот раз это действительно так — вас не разыгрывают. И не могу ли я сейчас (не вообще сейчас, а именно сию же минуту) подъехать к нему на квартиру, чтобы обговорить детали нашей совместной будущей работы?

Я, конечно, смутился, но вида не подаю. Ладно, говорю, давайте адрес. «Может быть, за вами машину послать?» — спрашивает солидный голос. Ничего, говорю, не большой барин, на такси доберусь. А сам до сих пор не верю, хоть убейте.

Ну, приезжаю я по адресу, смотрю — на дверях табличка. Он. Я даже испугался немного. Неудобно, думаю, что я с ними так разговаривал.

Звоню. Открывается сразу дверь. Смотрю — в коридор сразу человек пять народу выходят. Впереди — сам. Здоровый, седой, носатый. Разглядывает меня молча, улыбается.

— Ну, здравствуйте, — говорит, — здравствуйте. Трудно вас было заставить поверить в самого себя.

Я, конечно, извинился. У нас, говорю, в редакции хохмач на хохмаче. Каждый день розыгрыши.

Он приглашает меня в кабинет. И вся толпа, которая в коридор высыпала, тоже за нами идет.

— Что-то очень уж молодой, — говорит кто-то у меня за спиной.

— Молодой и большой, — вторит другой голос. — Спортсмен, наверное.

— Если спортсмен, тогда толку не будет, — вздыхает первый голос.

Это все обо мне, значит, говорят.

Ну, заходим мы все в кабинет, садимся. Хозяин меня со всеми знакомит — это, оказывается, народ из его съемочной группы: ассистенты, операторы, художники. Они, оказывается, по моей повести уже съемочную группу организовали, пока я в Омске подготовкой к выборам интересовался.

Поговорили мы о том о сем, как я в Омск слетал (они, оказывается, уже ждали, когда я вернусь). Потом режиссер начал мою повесть нахваливать (настоящая, говорит, трагедия, давно таких не читал), и все остальные поддакивают ему — не повесть, мол, а чистое золото, шедевр на полотне, так и просится сама на экран. Я, конечно, молчу, хотя и волнуюсь, фотографии с дарственными надписями на стенах разглядываю (Чарли Чаплин, Мери Пикфорд, попы какие-то в рясах).

Вдруг режиссер просит всех замолчать и спрашивает меня очень вкрадчивым голосом:

— Скажите, пожалуйста, Олег, а вы смогли бы месяца, предположим, за два написать для нас сценарий, а?

Ну что мне было отвечать ему? Не смогу? Неинтересно. Да и сам я тогда еще не знал — смогу или не смогу. А что, если смогу? Ведь написал же я повесть, которая ему понравилась, по которой ему фильм хочется поставить?

— Надо попробовать, — говорю.

— Обязательно надо попробовать, — говорит режиссер. — Это будет для вас очень интересно!

— А вообще-то вы когда-нибудь писали сценарии для полнометражных художественных фильмов? — спрашивает меня режиссерская ассистентша, и тут я сразу же по голосу понял, что это именно она мне в редакцию звонила.

— Вообще-то не писал, — отвечаю, — ни художественных, ни антихудожественных.

Все засмеялись.

— А он остроумный, — говорит кто-то из съемочной группы у меня за спиной. — Должен написать за два месяца.