Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Буран улегся, сияло солнце, сквозь зимний холод люди чуяли запахи весны. Двадцать четыре человека сошли один за другим с трапа «Декабриста». Хана Гублер увидела сына, когда тот еще был наверху. Она пронзительно завопила и упала на руки стрелка. Вслед за ней закричала визгливым голосом мать матроса.

— Где Герш? Он приехал или мне показалось? Где мое дитя? — восклицала слабым голосом Хана.

Она билась в руках стрелка. Вся пристань беспорядочно шумела и кричала. И в ту минуту я увидел Александра Гордона. Он растерянно оглядывался, медленно спускаясь по трапу. Я узнал его, несмотря на то, что он был неузнаваем. Мой молодой друг носил теперь длинную бородку и роговые очки. Он держал в руках крохотный чемоданчик и был одет в легкое осеннее пальто. На голове — фетровая шляпа.

— Александр! — заорал я. — Александр!

Он заметил меня, рванулся через толпу, но рассерженный стрелок разъединил нас.

— Отойдите, гражданин, — сурово сказал он. — Стыдно! Кричите, как… Вы же не мамаша! Всю выгрузку испортили!..

Но через пять минут мы нашли в толпе друг друга. Мы расцеловались, и я забросал его вопросами.

— Потом, — отвечал он растерянно, — потом. Как ты узнал, что я приеду?

— Потом, — отвечал я растерянно, — потом.

Мы ничего путного не могли сказать друг другу. Я пробормотал:

— Тебе надо снять бороду, Александр.

— Бороду? — сказал он задумчиво.

— Ну да, ты станешь моложе.

— Ты тоже постарел, — сказал он оглядываясь.

Он искал своих спутников. Они пробивались сквозь тесную толпу, сквозь машины, подводы.

— Хорошо, я сниму бороду. Как ты живешь?

Скоро пристань опустела, и Гордон подошел со мной к своим попутчикам. Они стояли у своих чемоданов — черные, бородатые, нездешние люди. Они окружили рослого человека в шубе, представителя Озета, как я узнал после.

— Тише! — кричал рослый человек. — Сейчас будет автобус! Подождите!

— Где Герш Гублер? Покажи мне его, Александр.

— Гублер?.. — рассеянно переспросил Гордон. — Там… Покажу после. Хорошо? Послушай, ты знаешь, что такое Палех?

— Конечно.

— А миниатюры знаешь? Подожди. Не рассказывай. После расскажешь. Подожди.

— А твоя жена?

— Там, — ответил он, показав на море, — она осталась в Палестине.

Мы сели в автобус. Все жадно смотрели через оттаявшие окна, толкали друг друга.

— Это Карл Маркс? Да?

— Здесь же стояла Екатерина…

— Сабанеев мост! Смотрите, Сабанеев мост! Вот тут жил персидский шах…

Многие узнавали улицы и дома, где родились, жили, учились. Увидели шествие детей с барабаном — удивились. Увидели статую Ленина в нише бывшей Биржи, красный флаг над зданием, где была синагога Бродского. Все время удивлялись, толкая друг друга, что-то кричали, вспоминали.

— Герш, — услыхал я голос Ханы Гублер, — ты должен теперь гордиться своей старухой. Я уже кончила все университеты. Ты можешь меня спросить насчет Эрфуртской программы.

— Потом, мама, потом!

И тут я в первый раз в жизни увидел Герша Гублера. Он был худ, изможден, но смугл и красив, как писал о нем когда-то Гордон. Я посмотрел на лысину Гублера и вспомнил, что мой друг изображал его многоволосым и кудрявым. Мать целовала ему руки, и сын краснел от стыда, но боялся, видимо, огорчать ее и безропотно принимал ее ласки.

— Сыночек, — сказала она и заплакала, — я тебя ждала, ждала, пока прошла вся моя жизнь.

Автобус кружил по городу, и нездешние черные люди никак не могли оторваться от окон. Узнавали Косарку, Толчок, Степовую, Водопроводную, Запорожскую.

— Арон! — закричал один. — Ты знаешь, где мы, Арон?

— Я знаю! Мы — дома!

— Мы — дома, — повторил третий. — Это же наша родная земля.

Я показывал Гордону, объяснял. Он должен помнить — здесь не было никакого сада. А Прохоровская улица? Она вся в цветах. Видел ли он когда-нибудь цветы на Прохоровской? Дом градоначальника? Его сломали. Да, он был на этом месте.

— Хорошо, — сказал Гордон, — я сниму бороду.

Когда нездешние люди немного успокоились, рослый человек из Озета сообщил им, что они пробудут здесь пять дней, потом поедут в Москву и оттуда — в Биробиджан. Их отправят с большой новой партией, на днях туда выезжают двести семей.

— Но как же Гублер? Как он вышел из тюрьмы? — не утерпел я.

Наконец наступило время для разговора. Мы сидим с Гордоном в кафе. Он смотрит, как люди убирают платан, поваленный ветром, и рассказывает.

— …Я сидел в конторке, когда в кинематограф шумно вбежал Вильям Партридж. «Сэр, — вскричал он, — вы были у меня пять раз. Пять раз оставили у меня по фунту. Знайте же, что благородные деньги не пропали даром. Я почти уверен в счастливом исходе нашего дела». Я выслушал его и понял, что адвокат-стихоплет действительно придумал нечто остроумное.

Когда в Иерусалим прибыла комиссия по амнистии, Партридж с горестью узнал, что Гублер не подходит ни под один пункт, так как амнистия не касалась лиц, осужденных по государственным преступлениям, и королевский указ не мог ему принести никакого облегчения. Тогда адвокат вспомнил, что главным против Гублера было обвинение в агитации за друзов. Но дела друзов касаются Франции, а не Великобритании, и Вильям Партридж исписал множество бумаг, где доказал, что виновного должна была судить другая страна. Он называл дело Гублера судебной ошибкой и требовал либо выдать его Франции, либо выслать из пределов подмандатной английской территории. «Для нашей родины, — писал Партридж, — будет более достойным, если мы ограничимся высылкой. Наша родина давала и дает приют всем политическим эмигрантам. Станет ли она выдавать их сейчас? Никогда! Заключенный — я утверждаю это с полной ответственностью — не причинил никакого вреда нашему государству. Простите, что я повторяю банальные истины, но забота о справедливости принуждает меня к многословию. Ваше превосходительство прислано сюда королем не карать, а миловать…»

Знал ли Гублер о хлопотах? Он не знает и сейчас. Вильям Партридж умолял Гордона ничего не сообщать заключенному. Он сказал: «Наша профессия покоится на логике, а узник Аккрского замка производит на меня впечатление человека эмоций. Врач никогда не советуется с больным, и мать, собираясь родить, не спрашивает позволения у сына». Знал ли Ровоам? Гордон признался, что и от него он скрыл, каким путем добивается освобождения Гублера. Ему всегда был по душе непримиримый нрав Висмонта, но здесь он мог оказаться помехой.

— Он не знает о нашем возвращении на родину, — сказал Гордон. — Сегодня мы с Гублером ему напишем. Я и не мечтал, что моя жизнь вдруг так хорошо повернется… Работа адвоката оказалась удачной, и Гублер был вскоре освобожден. Я не успел нарадоваться, как получил весточку из Кадимо, что нам разрешили въезд в Советский Союз. Нас ждут в Биробиджане. Колонисты говорят: «Мы им покажем, что тоже умеем работать. У каждого из нас по два паспорта — две руки, крепких и грубых». Я бы хотел, чтобы ты познакомился с ними: среди них есть прекрасные люди. Они ведь помогли мне включить в список отъезжающих и Гублера. Некоторые думают, что их здесь будут сторониться. Как ты полагаешь?..