Семён Шуртаков - Одолень-трава

А теперь даже перед девушками красоваться своими золотыми нашивками или сине-белым воротником было как-то неловко. И полосатый воротник, и такая же полосатая тельняшка как бы и тебе, и всем окружающим напоминали, что ты человек военный, а военному во время войны куда более уместно быть именно там, где идет война, а не утюжить клешем мостовую за тысячи и тысячи верст от нее. Если же встречалась пожилая женщина или человек в рабочей спецовке, то в их, может, просто внимательном взгляде тебе мерещилось что-то совсем другое. «Мой сын там, а ты вот почему-то надраился и гуляешь себе с девчонкой, словно и нет никакой войны», — казалось, молча упрекала тебя женщина. А рабочий вторил ей: «Я-то работаю, пушки для фронта лью, а ты что здесь поделываешь в такой дали от войны?»

Нет, так ни разу никто никому не сказал. И все же, когда ты сходил на берег, то с гордо поднятой головой идти почему-то не мог. Предписанное уставом и когда-то так радовавшее глаз золотое сияние пуговиц на бушлате теперь казалось неуместным. Лихо заломленная бескозырка и то выглядела никчемным фанфаронством. Демонстрируя свою неустрашимость, лихо заламывали бескозырки там те, кто шел во весь рост в атаку на вражеские цепи. А что ты этим мог демонстрировать?

Так жили эти долгие годы мы, невоевавшие военные.

И как же не понять было сейчас и Костю, и всех, кто шел вместе с нами к вражеским берегам.

— Наконец-то все по-настоящему!

А еще в эти слова вкладывался и другой, особый смысл: «Наконец-то и мы сможем внести свою долю в общее дело!»

Все, конечно, понимали, что идем не на морскую воскресную прогулку. Понимали, что кому-то из нас не суждено вернуться назад и кто-то сейчас, может быть, уже в последний раз видит родную землю. Землю, которая таяла, растворялась в синеватой дымке за кормой нашего судна. Все это мы понимали и — видно, уж так устроен человек! — все же были оживленными, чуть ли не радостными. Все с нетерпением ждали встречи теперь уж не с условным, а с настоящим противником.

Бесконечно томительным был следующий день. Мы ждали появления японских самолетов. Ждали и очень боялись. Быть разбомбленными и бесславно, безвестно утонуть средь морской пустыни, утонуть, даже не повидав врага в лицо, — что для нас еще могло быть более нелепым и бессмысленным?!

— Куда ни шло угодить рыбам на кормежку где-нибудь у своих берегов, — балагурил Костя, внося некоторую разрядку в общее тревожное ожидание. — А здесь… ни чести, ни славы. Памятник и то поставить негде…

Самолеты так и не появились. В Корее шло стремительное наступление наших войск, и японцам, должно быть, было не до нас.

К Курильской гряде подошли глухой ночью. А перед самым рассветом начали высадку.

Мы с Костей в последний раз проверили снаряжение, поправили ремни, бескозырки и… как-то так получилось — разом поглядели друг на друга. Глаза в глаза. Я не знаю, сколько это заняло, может, всего один миг, одно мгновение. Но ведь и в один миг очень многое можно и сказать глазами и прочитать в других глазах. Особенно если это глаза друга. А с Костей мы были самые близкие, самые первые друзья.

И помню, так противно, так тоскливо заныло вдруг у меня сердце в ту последнюю секунду: кто-то из нас, подумалось, не вернется отсюда. И ведь оба могли не вернуться — очень свободно! — а подумалось почему-то про одного.

И очень мне захотелось сказать другу, как я люблю его, какой он хороший, душевный человек, какой он верный товарищ. Хотелось сказать: что бы ни случилось — мы останемся друзьями, на всю жизнь, до самой смерти. А если кому из нас нынче суждена смерть — он и тогда в памяти товарища навечно останется другом.

И как знать, может, что-то похожее хотелось сказать и Косте. Но ведь у мужчин не принято говорить нежных слов, у мужчин это считается сантиментами. Да и вообще, с какой стати нам вдруг об этом — что мы, в самом деле, умирать, что ли, собираемся?! Мы еще поживем, и у нас еще будет время сказать друг другу всякие хорошие слова!

И, взглянув друг другу в глаза, мы лишь коротко обнялись, и каждый легонько толкнул другого: ну, мол, ни пуха нам ни пера…

Должно быть, из-за темноты японцы подпустили нас довольно близко.

Но вот с острова ударили орудия, резко застучали пулеметы. Начался бой.

Кораблям прикрытия удалось подавить артиллерию противника. Но уже начинало светать, и мы оказались под кинжальным огнем тяжелых пулеметов. Теперь японцы били не наугад, а прицельно, и шлюпки, на которых мы двигались к берегу, одна за другой начали тонуть. Наша посудина тоже получила пробоины, двоих товарищей ранило, но мы уже успели подойти совсем близко.

— Полундра! — гаркнул Костя и первым прыгнул за борт. Воды было только по пояс. — А ну, братва, суши весла!

Следом за Костей мы тоже попрыгали в воду и россыпью побежали к берегу…

Бой длился несколько часов и закончился вот в этой бухточке.

Оттесненные сюда, японцы укрывались за выступом берега, и к ним нельзя было подступиться ни с моря, ни с суши.

Костя вызвался забросать их гранатами. На учебных занятиях он кидал их дальше всех. Я пошел вместе с Костей.

Одна граната, вторая… Нам слышно, как они рвутся, но не видно, попадают ли в цель.

— Вот что, — предложил Костя, — давай разделимся. Ты — отсюда, а я — оттуда.

Теперь мы кидали гранаты поочередно из разных мест, и это было удобней и безопасней: пока японцы открывали огонь по одному, другой мог точнее выбрать цель.

Но, видно, я слишком увлекся, потому что Костя вдруг дико закричал мне:

— Колька, назад!

И в ту же секунду слева от меня грохнул взрыв.

Я потом только узнал, что ко мне с левого фланга совсем близко подползли два японца и еще бы немного, еще бы какая-то секунда — и… и я не сидел бы сейчас на этом валуне.

Но это я узнал потом, а тогда только услышал, как разорвалась слева от меня брошенная Костей лимонка, и все.

При броске Косте пришлось приподняться. А может, он вгорячах пренебрег осторожностью — ведь дело решали не минуты, а секунды, даже доли секунд. И когда Костя поднялся — по нему прошла автоматная очередь.

Кто скажет, знал или не знал Костя, что смертельно ранен, но он еще нашел в себе силы сорвать с пояса новую — она оказалась последней — гранату и поднять ее над головой…

Нет, гранату эту он так и не кинул. Должно быть, на то, чтобы подняться в рост и замахнуться на врага, ушли все его силы, без остатка.

Сколько он так простоял? Тоже, наверное, какую-то долю секунды. Граната выпала из ослабевшей руки, и сам он рухнул, будто кто разом выдернул у него из-под ног землю.

Какую-то долю секунды… Но я и теперь, через столько лет ясно — будто вчера это было — вижу его поднявшимся в рост перед врагом. Вижу его облитую солнцем, черную — совершенно черную против света — фигуру, вижу над его широкими плечами и бескозыркой золотое сияние. Такое же, как над рыбаками. Только Костя стоял вон там…