Семён Шуртаков - Одолень-трава

Николай Сергеевич вглядывался в проплывающие внизу лесистые горы, в узенькие ленты рек, которые как бы рассекали, разрубали на части горный кряж, и дивился тому, как высота сглаживает, сравнивает все эти большие и малые неровности земной коры. Ну-ка, очутись он в том распадке — ему бы, наверное, и видны были только вот эти замыкающие его два горных отрога, и какими бы высокими, недоступными они казались оттуда! А сейчас он должен очень внимательно вглядеться, чтобы представить себе и глубину того распадка, и неприступность горных склонов. Сверху горы казались совсем незначительными, несущественными морщинами на лике земли, морщинами, о которых можно было лишь догадываться — где по тени, где по каменной оголенности, где по разнице цвета в густой таежной растительности.

Когда-то Николай Сергеевич немало побродил по Уссурийской тайге, и ему сейчас захотелось снова очутиться в ней, неспешно прошагать вот этим распадком, а может, и пожить на берегу той речки, вслушиваясь по ночам в сторожкие шумы тайги, впитывая ее многоцветные запахи. Он даже на минуту увидел себя продирающимся сквозь дикие заросли. Увидел тогдашнего, молодого, сильного, и сердце сладко и больно защемило… Сколько раз за эти годы он собирался приехать сюда, в Приморье, где прошла его молодость, приехать на месяц, может, на целое лето. И даже клятвы себе давал, сроки устанавливал. Нет, не нашлось времени! А ведь за последние десять или сколько там лет, какие он работает в газете, где только не пришлось побывать — и в Средней Азии, и на Белом море, и в Закарпатье, и на Чукотке. Теперь вот и на Курилах побывал. А до милого сердцу Приморья так черед и не дошел.

«Довлеет дневи злоба его» — опять вспомнилось древнее речение. Довлеет над нами злоба дня, захлестывает повседневная житейская суета, и многое — и важное, и интересное, да еще какое интересное-то! — проходит мимо. Проходит безвозвратно. Шагаешь своим путем-дорогой и видишь только эту дорогу, ну, еще иной раз оглянешься по сторонам — обочины, ближние склоны увидишь. А ведь там, по ту сторону склонов, — огромный мир. И что бы нет-нет да и подняться над житейскими мелочами и увидеть тот мир, увидеть сияющие снежные вершины — где там!.. А как знать, поживи он, ну, не целое лето, а хотя бы месяц в этом краю — как знать, не самым ли счастливым был бы этот месяц за все эти годы! Но у него и сейчас — чего бы проще: вот оно, Приморье, под крылом самолета, — увы, у него сейчас нет и недели в запасе…

Стюардесса разнесла конфеты, самолет пошел на снижение.

Полуторачасовая остановка, пересадка в ТУ, и вот уже снова где-то далеко-далеко внизу плывет навстречу серо-зеленая тайга, причудливо вьются по ней большие и малые реки, голубыми окошками светятся озера. А вон тонюсенькая линеечка тянется и в одном месте через реку прочертилась, а на той стороне реки игрушечными коробочками обставлена и белые пятна над ней клубятся — железнодорожная станция, а может, при ней и город какой…

Николай Сергеевич и не заметил, как задремал. А когда очнулся — под крылом самолета уже привольно синел Байкал.

В Иркутске ему повезло. Через каких-то два часа — только-только успел оформить билет да выпить чашку кофе — уходил самолет на Братск.

Вообще-то бы в Братск идти надо Ангарой — это куда интереснее. Но задержка на Курилах заставляла теперь экономить каждый день.

Утес Пурсей — едва ли не самое знаменитое место на Братской ГЭС. Кто бы ни писал о стройке — обязательно упомянет Пурсей; редкий снимок без него обходится. Если же на фотографии и нет знаменитого утеса с его столь же знаменитой сосной на вершине, так это только потому разве, что снимок сделан с самого Пурсея.

Это и понятно. Чтобы увидеть в один охват всю панораму стройки, лучше места не выберешь. Утес возвышается на левом берегу Ангары, перед самой плотиной, и с его вершины — вся стройка как на ладони.

Когда Николай Сергеевич приехал сюда в первый раз и когда еще не было здесь никакой плотины, а только пустынные скалистые берега да таежные дебри вокруг, как-то само собой на память пришло: «Горы высокия, дебри непроходимые, утес каменной, яко стена стоит, а поглядеть — заломя голову!» Так писал про эти места протопоп Аввакум, бывший здесь в ссылке триста лет назад.

Теперь и дебри далеко отступили, и горы стали вроде бы пониже. Гордый Пурсей уже наполовину затоплен, а пройдет еще сколько-то времени — и совсем скроется под водой. Скроется вместе со своей знаменитой сосной, вместе с надписями, которых тут великое множество…

Рыжее солнце медленно падало на черную зубчатку тайги. Мачты передач и хоботы консольных кранов отбрасывали гигантские тени. Под левым берегом начали копиться сумерки, заметнее, ярче стали огни электросварки. Долгий августовский день медленно угасал.

Для Николая Сергеевича он оказался особенно долгим. У него было такое ощущение, что, встретив солнце, встающее из океана, он словно бы вместе с ним проделал весь его дневной путь от начала и до конца — от океанского безбрежья до этой вот зубчатой таежной стены. Тем более что добрую половину дня он и летел вместе с солнцем, вслед за солнцем.

В ожидании автобуса или попутной машины он прошелся по обставленному ларьками пятачку, остановился у щита с портретами ударников стройки. На одной из фотографий взгляд его задержался: уж очень знакомым показалось открытое улыбающееся лицо парня. И чуть лукавый прищур, и расплывшийся в улыбке над маленькими усами нос, и лоб со свесившейся на него враздрыг шевелюрой — все было таким знакомым. Особенно улыбка: парень улыбался не вообще, не в пространство, а словно бы тебе лично; словно бы вот только что увидел тебя и улыбнулся.

— Постой, постой, да это уж не… — Николай Сергеевич шагнул ближе к щиту и в сгущавшихся сумерках прочел под фотографией: «Опалубщик Д. К. Важников».

Ну конечно же, это Дёмка! И если бы не усы да не бородка — и подпись бы читать ни к чему… Усы отец Демы, правда, тоже носил, но на бороды тогда моды не было…

Чуть не четыре года Николай Сергеевич не видел Демы. Это, считай, парню уже за двадцать. Быстро летит время!.. Вот тоже: сколько раз собирался навестить парня, сколько раз в письмах обещал приехать — не собрался.

Уже совсем стемнело, когда Николай Сергеевич вылез из кабины самосвала около крыльца молодежного общежития.

В комнате в два ряда стояло около десятка одинаковых железных коек со столом на проходе. На одной койке светловолосый крепыш с отрешенным видом читал книгу, на другой наголо бритый, но бородатый парень столь же сосредоточенно, будто дело делал, курил. Еще двое — то ли со смены, то ли перед сменой — спали. В комнате было душновато: открывать окна опасно — налетит мошка.