Семён Шуртаков - Одолень-трава

Молодое поколение! Кого чаще видишь, кого близко знаешь — по тем прежде всего и судишь о поколении. И когда заходит разговор о поколении, выросшем после войны, Николай Сергеевич перво-наперво видит своего сына и его товарищей.

Вадим — хороший парень. Честный, к людям добрый. Мать-жалельщица и совсем души в нем не чает. А только Николаю Сергеевичу чем-то он нравится, а чем-то и нет. Не таким бы ему хотелось видеть сына… И не в том, может, главная беда, что характера парню недостает. Недостает чего-то в его убеждениях, в его взглядах на жизнь. И только ли ему одному? Не всем ли его друзьям? А может, и не только его друзьям?!

Не в первый раз уже вставал этот вопрос перед Николаем Сергеевичем и каждый раз требовал ответа. Но где он, этот ответ?!

А может, слишком строго и несправедливо судит он нынешнюю молодежь, меряя ее меркой сына и его товарищей?! Ведь есть и другие… Тот же сын Кости Важникова. Гарный хлопец растет. Братскую строит. На каких-то три года старше Вадима, а словно на десять. И сколько их, таких, он видел там, на Братской!..

Впереди показались огни Южно-Курильска.

Поселок стоит на восточной стороне Кунашира, и, значит, они пересекли остров с запада на восток. Это не так много: Кунашир по ширине — где двадцать, где пятнадцать, а где и всего десять километров.

Машина вышла на «асфальт», как зовут здесь песчаную прибрежную полосу. Укатанная прибоем, она и в самом деле ничем не хуже любого асфальта. «Козлик» бежал по ней ровно, как по струне.

Слева, на северной оконечности острова, теперь ничем не заслоняемой, смутно, неопределенно проступали очертания самого большого из курильских вулканов — Тяти. А справа, в порту, то ли швартуясь, то ли отдавая концы, горело огнями большое судно, и огни змеисто струились по черной воде.

По главной улице селения, похоже из кино, густо шла молодежь.

Николай Сергеевич вылез у почты. Отсюда до гостиницы, где он остановился, было рукой подать.

На почте дежурная телеграфистка с преувеличенной серьезностью протянула ему только что полученную, как она сказала, телеграмму.

На бланке аккуратно, должно быть, рукой той самой девушки, было написано:

«По возможности не задерживайся. Я и Виктория ждем тебя на свадьбу. Вадим».

Николай Сергеевич усмехнулся: «Эко приспичило! Ну прямо горит. И загорелось именно тогда, когда отец на краю света… Эх, Вадим, Вадим!..»

Не откладывая, он тут же написал ответ:

«Что за спешка? Не глупи».

Подумал и добавил:

«Дне приезда сообщу из Братска».

Девушка посчитала слова, дала сдачу и, подняв на Николая Сергеевича ясные, детски-наивные глаза, робко, с тревогой в голосе спросила:

— А может, это совсем и не глупость?! Может, это любовь?!

Николая Сергеевича и развеселила, и тронула младенческая непосредственность этой милой девушки, ее открытая заинтересованность в делах каких-то совсем незнакомых ей людей, и он как можно мягче ответил:

— Ну и прекрасно! Только я не знал, что любовь — скоропортящийся продукт… Вот ты полюбишь парня, и парень этот соберется жениться на тебе, а потом свадьба у вас будет, скажем, не десятого, а двадцатого — неужто за эти десять дней ты разлюбишь парня, а он тебя?

— Как же можно!

— Вот и я тоже так думаю.

Николаю Сергеевичу захотелось сказать этой девушке что-то доброе, ласковое, но он не нашелся и только спросил:

— Тебя как зовут?

— Катя.

— Хорошее имя! — еще помедлил, но в голову по-прежнему ничего не приходило. И он опять повторил только: — Хорошее имя!..

Выйдя из домика почты, Николай Сергеевич немного постоял у крыльца, словно бы собираясь с мыслями, а потом зашагал к морю.

Надо бы обрадоваться, наверное: как-никак в жизни сына большое событие. Но радости почему-то не было. Привкус какой-то демонстрации чувств, какой-то нарочитости оставила в нем телеграмма Вадима. Ну мог бы, наверное, хоть что то сказать перед отъездом: с Викой они не вчера и не месяц назад познакомились. Не сказал — дождись. Так нет, именно вот сейчас его осенило.

А может, он тут не все или не так понимает? Может, это никакая не демонстрация, а просто молодость, порыв души? Вон девчушка поняла все по-хорошему… Уж не на разных ли языках они начинают говорить?..

Море с тихим шумом набегало на песок и так же тихо откатывалось назад. И было в этом вечном, мерно повторяющемся движении что-то успокаивающее и возвышающее. Возвышающее над жизненными мелочами, над злобой дня.

Николаю Сергеевичу захотелось представить, что делает сейчас Вадим.

Может, из театра или с какого концерта идет: сейчас в Москве кубинцы выступают. А всего-то скорее — просто гуляют с Викой по ночной Москве: ведь скоро снова за учебу… Впрочем, какой театр, какая ночная Москва, — сам же себя урезонил Николай Сергеевич. — Это здесь ночь, а в Москве… в Москве еще только середина дня. День, который он прожил, Вадиму с Викой еще надо прожить. Над Москвой небось солнце еще в зените, и они сейчас не спасаются ли от него где-нибудь на даче?..

Мерно дышит невидимое в ночи море. Набегают с легким шумом волны на песок и, помедлив секунду, откатываются назад. Снова набегают и снова откатываются. И кажется, что это не волны плещут, а сама вечность бесстрастно и неумолимо отсчитывает время.

В порту, должно, на пришвартовавшемся судне, начали бить склянки. Николай Сергеевич насчитал не то десять, не то одиннадцать часов.

Да, здесь глухая ночь, а где-то солнце еще в зените. А когда там стемнеет — здесь уже взойдет солнце нового дня. Велика матушка-Россия!..

Странное какое-то ощущение испытываешь, когда летишь над морем.

Летишь над землей, и поля там, горы ли, реки или леса проходят под крылом самолета. Не быстро проходят, а над сплошной тайгой летишь, так и совсем едва заметно движение. И все же оно есть.

А вот сейчас — голубая бездна там, внизу, и самолет словно бы повис над ней. Гудят с густым, ни на секунду не ослабевающим напором моторы, и легко представить, с какой силой они тянут самолет, с какой бешеной скоростью несется он в воздушном океане, а взглянешь в иллюминатор — все на том же месте, все та же ровная безмятежная голубень простирается внизу насколько хватает глаз.

Наконец-то впереди показался темный материковый берег и стал медленно наползать на воду. А вот и сверкнули среди буро-зеленого цвета светлые змеистые полоски рек, текущих в океан, хотя сверху и не разобрать: то ли они падают в море, то ли вытекают из него.

Еще ближе берег. Теперь уже вода голубой полосой остается позади, и полоса эта становится все тоньше и тоньше. А вот и совсем пропала. Под крылом во всей своей дикой мощи и красоте разворачивались бесчисленные отроги Сихотэ-Алиня. На самых высоких вершинах хребта белел снег.