Дмитрий Кудис - Рубежи

Голос Астахова в ушах Гаврилова прозвучал неожиданно резко, врываясь в однообразный шум мотора.

Повернув в сторону аэродрома, который был виден далеко внизу, Гаврилов осторожно накренил самолет, вводя его в вираж. Горизонт поплыл мимо, поднимаясь все выше и выше. Серой массой земля пошла навстречу. Увеличилась скорость.

Энергичным движением Астахов вывел самолет в горизонтальное положение.

Гаврилов весь сжался, ожидая резкого обвиняющего голоса. Но его не последовало. Самолет, набрав высоту, снова полетел в сторону аэродрома.

«Скорей бы домой! Что зря мучиться…» — Гаврилов уставился глазами в землю и решил больше не трогать управления. Но самолет не снижался. Он вновь вошел в глубокий вираж. Гаврилова сильно прижало к сиденью. Сердце забилось, но он усилием воли заставил себя следить за полетом. Самолет переходил из виража в вираж. Гаврилов считал фигуры — четыре!

— Делайте левый переворот.

В течение нескольких минут самолет беспрерывно то падал, то набирал высоту. Фигуры сменялись фигурами. Гаврилов понял, что ему придется отвечать, сколько и какие фигуры были сделаны, но считать ему было трудно. Страх охватывал все его существо. Земля скрылась совсем. Долго-долго самолет смотрит капотом в небо, сейчас будет самое страшное…

Самолет валится на крыло, сиденье уходит вниз… И снова земля…

Спокойный голос инструктора вывел Гаврилова из забытья:

— Выводите.

Гаврилов очнулся. Все ясно и просто. Учебный полет… На минуту стало легче, он потянул ручку. Земля медленно ушла вниз.

— Газ, газ не забывайте!

Мотор весело заработал. Ох, все! Домой! Но нет… Опять голос Астахова:

— Угол пикирования шестьдесят градусов, пикировать четыреста метров.

В голове легкий шум. Гаврилов убирает газ и отдает ручку. Самолет падает, опять земля… Он инстинктивно пытается вывести самолет из пикирования.

— Рано, — слышится голос, и снова нос опускается книзу. Земля рядом. Уже можно видеть то, чего не видно с высоты. Гаврилов пытается взять ручку, но инструктор из своей кабины прочно держит ее на месте.

«Нет, уж хватит, сейчас конец», — думает Гаврилов, потянув рули. На этот раз ручка свободно идет на себя. Вздох облегчения невольно вырывается из груди Гаврилова. А в шлеме опять знакомый голос:

— Посмотрите высоту.

Гаврилов смотрит на прибор: четыреста метров. Оказывается, еще много, а земля… земля была рядом. Гаврилов провел перчаткой по лицу — перчатка стала мокрой.

Около часа выслушивал Гаврилов подробное объяснение фигур, отвечал на вопросы. Чувство свободы, чувство сознания того, что он сегодня преодолели что-то большое, важное, жило, стучалось в сердце. Неожиданно инструктор закончил беседу словами:

— Совсем не волноваться в полете нельзя. Волнуются все. Но ни в каких случаях нельзя терять самообладания. У вас волнение переходит в страх. Вы боитесь самого полета, не доверяя машине. Если так будет и дальше — летать нельзя. Но если вы преодолеете этот страх, научитесь верить себе и машине, — вы будете летчиком. Понятно?

Гаврилов поднял опущенные глаза. Астахов увидел в них знакомый уже вопрос. Глаза молча спрашивали: а может ли он, Гаврилов, преодолеть этот страх, может ли он заставить свои мысли, руки, сердце… Может ли он летать?

Астахов улыбнулся:

— Будешь летать. Подумай обо всем, что я сказал, через два часа полетим по кругу.

Гаврилов вытянулся, приложил руку к шлему и, круто повернувшись, зашагал к товарищам.

Астахов не подозревал, что у Гаврилова в этот момент было такое же чувство, какое пережил сам Астахов, когда Фомин взглянул на него после первого полета и назвал его на «ты».

Начальник летной части Сенников в аэроклуб пришел из армии. Год назад он летал на боевых самолетах. Это был невысокий, резкий в движениях и словах мужчина лет тридцати пяти. Продолговатое, с крупными чертами лицо говорило о внутренней силе. Светлые, всегда прищуренные глаза. Несмотря на отличную технику пилотирования, он заработал дурную славу среди однополчан как недисциплинированный летчик, склонный к воздушному хулиганству.

— Летчика есть кому наказывать и без начальников, — говорил он. — Земля-матушка охотно принимает тех, кто спотыкается в воздухе.

Дважды Сенников привлекался к ответственности за полеты на малой высоте над населенными пунктами и лихачество в воздухе, приведшее к аварии самолета: колесами он зацепился за телеграфные провода и произвел посадку в поле на фюзеляж, поломав его.

Со смутной грустью слушал он, как люди младшего поколения да и его старшие товарищи с жаром спорили о теории полетов, разрабатывая новые методы грамотного обучения летчиков и обеспечения безопасности полетов. Аварии самолетов в мирное время расценивались как чрезвычайное происшествие. Виновники строго наказывались. Сенников этого не понимал. Он считал, что все полеты объективно связаны с риском для жизни и что отдельные случаи падения могут быть… «Ну, что же, это авиация», — думал он, но мысли свои перестал высказывать вслух. Молчал и о своих душевных переживаниях. Он чувствовал себя опустошенным и мечтал о каком-нибудь случае, который мог бы вернуть его к прежней жизни, вернуть ему былую привязанность к полетам. Нарушать задания и «хулиганить» в воздухе ему категорически запретили. Он признал свои ошибки, когда ставился вопрос о его пребывании в военной авиации, сам не веря в искренность этого признания. Порвать совсем с авиацией он все же не мог, но и летать по-новому не хотел. Он знал, что хоть и верят в его исправление, но постоянно за ним следят.

Товарищи от него отошли, хотя внешне отношения оставались приятельскими. Он чувствовал себя одиноким, и именно тогда, когда готов был просить о переводе куда-нибудь, хотя бы на Крайний Север, его вызвал к себе комиссар полка. Комиссара он недолюбливал. Самолюбивая, тщеславная натура Сенникова не могла простить того, что ему отказали в приеме в Коммунистическую партию (когда он после очередной «выходки» в воздухе и полученного взыскания подал заявление). Отказало ему партийное собрание, но главным виновником он все же считал комиссара.

Около двух часов длился разговор, во время которого Сенников в какой уже раз убедился, что комиссар хорошо знает его жизнь, но не разбирается в его психологии. Он не мог понять, почему этот рано поседевший коммунист, зная его дурной характер, продолжает с ним разговаривать по-хорошему, а не рубит сразу, сплеча. Во время этого последнего разговора Сенников почувствовал на минуту неприязнь к самому себе и сочувственно посмотрел на комиссара. Когда ему на следующий день сказали, что он увольняется из армии, он не удивился, а только криво усмехнулся, услышав напутственные слова комиссара: «Вы хороший летчик. Надеюсь, станете дисциплинированным человеком… Прививайте людям те качества, которые нужны советскому летчику, а не гастролеру».