Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

— Учу, — строго покосился на него генерал. — Но мне показалось, другого ты добивался. Командующего нашего ущипнуть решил, сына его Аркадия под удар скоропалительно поставить.

— Это совсем не так, — решительно возразил Болотов. — Мне дела никакого нет, кто лейтенант Баталов, сын или не сын. Он преждевременно бросил в воздухе самолет, прекратил за него борьбу, поспешил катапультироваться. А разве так должен был себя вести полноценный летчик нашего времени?

Генерал мрачно отодвинул в сторону бутылку:

— Убери, пожалуйста. Больше не потребуется. — Нахмурил густые брови и неопределенно процедил: — Так. Бросил машину, говоришь. А ты сам в такое положение когда-нибудь попадал? Ты знаешь, что такое для летчика бросить машину и сколько он перед этим должен пережить?

— Откуда же, — с обидой ответил Болотов, — я же летчик начинающий. Очевидно, в кадрах плохо подумали, когда меня замполитом полка назначали.

— Может быть, — согласился Пушкарев. — Но уж если назначили, то надо везти даже самый тяжелый воз. На то ты и комиссар. Знал я в войну в сорок первом одного комиссара полка. Тоже, между прочим, из артиллерии пришел. А летчики у нас тогда были злые, языкастые. И вот решил комиссар выступить на разборе боевых полетов за последнюю неделю и стал со старичками советоваться, какое наиболее типичное явление мешает вести боевую работу. А у нас был страшный баламут по фамилии Аникушкин. Он возьми и скажи: «Знаете, товарищ комиссар, ленятся летчики в пилотских кабинах дутик перед вылетом продувать». Ты же прекрасно знаешь, Болотов, что дутик на поршневых машинах — это третье колесо, которое отнюдь не в кабине находится, а под хвостом и ни в каких продуваниях не нуждается. Комиссар, бедняга, записал и на разборе в присутствии всех летчиков, техников и генерала, командовавшего дивизией, так и брякнул: «Весь корень в дутике. Летчики, которые добросовестно его продувают в своих кабинах перед выруливанием, всегда добиваются большого успеха». Все так и полегли от хохота. А дело было под Вязьмой. И, понимаешь, какой разрядкой этот смех для наших ребят был? Но бедный комиссар от обиды едва не заплакал. Целый день ходил и прятал от наших остряков глаза. А потом — знаешь, Болотов, что он сделал потом?

— Откуда же? — поникшим голосом протянул майор.

Пушкарев вытер салфеткой губы и как-то по-особенному тепло улыбнулся.

— Потом он изучил весь самолет от винта и до этого проклятого дутика, добился разрешения летать на «спарке» и через год уже бил фашистов не хуже того болтуна Аникушкина. Ты не подумай, что я требую, чтобы ты немедленно стал асом на сверхзвуковом истребителе. Не так легко сейчас этой машиной овладеть.

И если говорить откровенно, то асом тебе становиться вовсе не обязательно. А вот жизнь наших ребят надо поглубже изучать. Тогда и замполитом станешь настоящим.

— Вы так считаете? — перебил его Болотов, и в глазах у него вспыхнула надежда. После провала собрания майор мысленно считал себя раздавленным и навсегда опозоренным. От порядком уставшего и мрачноватого начальника политотдела он ожидал безжалостного разноса — и вдруг эти слова.

— Станешь, — произнес генерал, и рыжие его брови опять неспокойно шевельнулись. — Станешь, если поймешь, что наши летуны — золотые люди. Они все тебе простят: и вспыльчивость, и опрометчивость, и излишнюю строгость, если она у тебя есть, и ошибки в терминологии, если ты иной раз их допустишь, потому что техника сложная и ты, естественно, всего не можешь знать. Одного только не простят.

— Чего же, товарищ генерал?

— Если ты любить их не научишься. Грешным делом, я сегодня подумал, что ты лишен этого чувства. Ну за что ты, не разобравшись, что к чему, на лейтенанта Баталова навалился?

— Хотел доказать, что перед летными требованиями все равны, — ответил Болотов, и в его голосе опять прорвалось упрямство. — Сейчас мне все ясно, но перед собранием я честно и последовательно считал, что если бы на такой высоте машину покинул не сын командующего, а любой другой лейтенант — он бы так загремел! Разве вы забыли, Сергей Федорович, сколько стоит машина с ее пилотажным и навигационным оборудованием?

Пушкарев неопределенно хмыкнул и отодвинул от себя тарелку с остатками еды.

— А ты, Болотов, забыл, сколько стоит человек? Как же ты смел об этом не подумать, прежде чем организовать скороспелое обсуждение случая с Баталовым? Подумай, Болотов, пока не поздно, если хочешь стать настоящим замполитом и в душе и на деле. Мне кажется, что моральных сил у тебя для этого хватит.

— Хватит, товарищ генерал! — Майор медленно поднял голову, растерянным движением смахнул со лба прядь волос. В глазах его погасло упрямство, они с откровенной признательностью взглянули на Пушкарева. — А теперь я вас очень прошу, скажите: комиссар-артиллерист, переучившийся во время войны на летчика, о котором вы только что рассказали, это кто? Не вы ли, Сергей Федорович?

— Ладно, ладно, — заворчал генерал, — дай-ка лучше градусник, температуру смерю,

Маленький авиационный городок, расположенный далеко от лесов и полей родного Советского Союза, жил своей сосредоточенной и напряженной жизнью, в темпе которой не сразу бы мог разобраться далекий от летного дела сторонний человек. Когда-то гуляла по аэродромам притча, что будто бы один чудак из племени людей, покоряющих небо, на вопрос, что такое авиация, ответил: это такой род войск, где люди рано встают, поздно ложатся и целый день ничего не делают. Действительно, если вспомнить аэродромную жизнь тридцатых, скажем, годов, то нетрудно было в ней обнаружить бездну суеты и спешки. В длинных, красиво сшитых регланах, если это было летом, или в меховых неуклюжих унтах, если это было зимой, с рассветом выходили на полеты молодые рослые парни, похлопывали перкаль на крыльях своих деревянных самолетов. А уж как блестели очки, пристегнутые к шлемам, и пахли свежей кожей перекинутые через плечо планшетки с картами — об этом и поведать нельзя. Парни с надеждой поглядывали на небо и, если оно было высоким и чистым, веселели, а если хмурилось и заволакивалось тучами — с досадой хлопали себя по коленкам длинными черными перчатками-крагами, потому что даже официально такая погода называлась уже нелетной и требовала одного: ждать и надеяться. Бывало и так, что небо сверкало чистой голубизной, а на земле дул ветер со скоростью пятнадцать — восемнадцать метров в секунду, и командир, озабоченный наличием большого количества молодых летчиков, горько вздыхая, отменял полеты. Тогда ватага красивых рослых парней, промаявшись целый день на летном поле, уезжала в дежурном автобусе на обед или ужин, а механики и техники старательно зачехляли самолеты.