Геннадий Семенихин - Взлет против ветра

— Я всегда поддерживал лейтенанта Баталова. Думал — хлопец как хлопец. А он в первом же испытании всю нашу эскадрилью подвел. Горько от этого зараз стало. Хиба ж так можно робить? Ведь бросить машину…—

Он не договорил, махнул рукой и медленными, тяжелыми шагами направился на место, и не было никакой неискренности и рисовки в его поведении, потому что уже несколько лет ходил он в передовых у Антона Федосеевича.

И уже если он сказал такое о сыне его, то, видать, действительно тяжко было у него на душе.

Аркадия душили бессильные слезы. Хорошо, когда слезы бывают от обиды, счастья или от ярости. Тогда ты знаешь, чему приписывать и с чем связывать свои ощущения. Но сейчас… «Виноват ли я?» — в сотый раз спрашивал себя Аркадий, и в его сознании оживал со всеми мельчайшими подробностями тот горестный эпизод: звездная ночь, выцветший перед рассветом купол неба, доска приборов, залитая тусклым светом, и безнадежно падающий истребитель. Нет, он нисколько не покривил душой перед Леной, сказав ей, что ощущение страха длилось лишь несколько мгновений, а потом мысль его работала четко и ясно и, сознавая опасность, он не обливался холодным потом. Только мускулы стали тверже да голос отчетливее и медленнее, когда он докладывал о своем бедствии. И в другом он ей не солгал. Он действительно не узнал голос отца, слушая команды с земли. Может быть, только это его и спасло. Если бы он знал, что команду катапультироваться отдает не руководитель полетов, не Клепиков, а отец, он из одного лишь чувства гордости и независимости не стал бы ее выполнять и только на высоте ниже двух тысяч метров привел в действие катапульту, не думая совершенно, спасется или нет. А если бы двигатель вдруг ожил и он привел бы на ночной аэродром спасенный истребитель? Вот тогда он имел бы право называться сыном знаменитого аса Антона Баталова. Разве не так?

А сейчас его душили бессильные слезы. Он ощущал на себе пристальные взгляды двух самых близких друзей — Андрея Беломестнова и Серго Маджари, но не мог понять, что в них — сострадание или осуждение. Веки отяжелели оттого, что он сосредоточенно буравил глазами паркет зрительного зала.

А за столом президиума на своем председательском месте строго возвышался майор Болотов. «Мы сегодня жестко должны осудить лейтенанта Баталова за малодушие», — думал он.

Болотов встал и притронулся к колокольчику.

— Продолжаем нашу работу, товарищи. Хочу предоставить слово лейтенанту Петушкову, долгое время летавшему в паре с Баталовым. Все вы, конечно, знаете, что почти полгода эта пара была самой отстающей в нашем полку и лишь в последние два месяца Джон Прохорович резко выправил технику пилотирования и по налету догнал других. Я надеюсь, что лейтенант Петушков даст объективную оценку случившемуся, потому что сейчас у него отличная летная дисциплина, а его пять последних полетов были оценены на пятерки. Давайте, Джон Прохорович.

Невысокая фигура Петушкова выросла на трибуне, улыбка сверкнула на добродушно-пухлом лице с подстриженными бакенбардами.

— Все вы знаете, — перефразировал он слова замполита, — но не до конца понимаете.

По залу пробежал смешок, и Аркадий грустно подумал: «Этот уж выдаст так выдаст. Припомнит, как я поколотить его собирался за маманин водочный рецепт».

Джон спокойно обвел глазами зал и с уверенностью профессионального оратора важно повторил:

— Все вы знаете, но не до конца понимаете. — И вдруг его голос зазвенел тонким дискантом: — Да, знаете. Знаете, что Джон Петушков носил шотландскую бородку, а потом пытался завести прическу а-ля хиппи. Сейчас от всего этого остались только эти маленькие баки, до и то их сбрею. От шотландской бородки мне наш замполит хирургическим путем приказал освободиться. Это вы знаете. Сам в парикмахерскую отвел.

— Знаем! — крикнул кто-то с места. — Давай дальше, это пока что не по существу.

— Нет, подождите, — прервал вмешавшегося Джон. — Сейчас вы все убедитесь, что по существу. Прическу мою вы видели, но кто из вас и когда сделал попытку хотя бы раз заглянуть под эту прическу, увидать, сколько там мусора, и помочь этот мусор вымести? Тут вот наш замполит Болотов говорил, что я, дескать, исправился, летать стал лучше, к службе нашей авиационной серьезнее относиться и те де и те пе. Верно. Серьезно я стал понимать свое место в жизни, товарищи, и за свое прошлое мне стало и горько и стыдно. А все почему? Потому что нашелся у нас в полку один человек, который сумел заглянуть под мою прическу, прямиком в черепок, понять, что мне мешает стать настоящим человеком, и пробудить стыд.

Джон сделал паузу, и зал замер в напряженном ожидании, потому что такой исповеди от Петушкова еще не слыхивали.

— Кто же? — прозвучал из первых рядов бас командира эскадрильи Вовченко.

— А вам бы в первую очередь об этом следовало знать, товарищ майор, — как-то слишком вольно и строго оборвал его Петушков. — Этот человек ваш подчиненный, а мой непосредственный начальник — командир пары старший летчик лейтенант Аркадий Баталов. Да, да, только он помог мне правильными глазами посмотреть на собственную жизнь, увидеть в ней торичеллиевы пустоты, на которые никто мне раньше не указывал. — На лице Джона появился розовый румянец, и вдруг он звонко выкрикнул в притихший зал: — Вы вот тут его судите, в слабоволии пытаетесь обвинить. А я не верю. Слышите, не верю! Конечно, если разбираться формально, мог бы он еще две-три минуты бороться за жизнь своего истребителя. Но ведь это же первое в его жизни испытание. А он не запаниковал, не закричал, как резаный поросенок, достойно вел себя. И приказ имел покинуть кабину. Так за что же вы его тут судите? Я не согласен, как говорится, со всеми предыдущими ораторами. Я уверен, что Аркадий Баталов достойный сын своего отца. И летчиком он станет что надо, можете не сомневаться. А пока что, товарищ лейтенант, разрешите при всех пожать вам руку и спасибо сказать за то, что помогли мне встать на ноги. Теперь уж не сорвусь.

Каким-то быстрым и точным акробатическим прыжком он легко соскочил со сцены в зрительный зал, подбежал к Аркадию и так тряхнул его за руку, что поднял с кресла. Половина зала разразилась неодобрительными выкриками, половина неистово зааплодировала. Побледневший Болотов долго звонил в колокольчик.

— Тише, товарищи, у нас собрание, а не концерт художественной самодеятельности с исполнением сольных номеров. Слово имеет… — Болотов обвел глазами зал и остановился на командире эскадрильи Силине, который с деланным равнодушием наблюдал происходящее. — Вы хотите выступить, товарищ Силин?

— Угадали, товарищ майор, — прогудел Силин. — Только я с места. Тише, товарищи. Тут вам действительно не концерт художественной самодеятельности. — Он поднял руку.