Борис Шустров - Белые кони

— Дак что… — растерянно сказала Клавдя. — Спасибо…

Манефа вырвалась от усачей, обняла мать, перецеловала всех «папанинцев», женщин, а меня даже ущипнула за щеку.

— Какой мордастенький, — сказала она. — Стол на середину!

Дядьки мигом приволокли из нашей комнаты раздвижной дубовый стол и завалили его флягами, консервными банками и черствыми буханками хлеба.

— Мамаша! — кричала Манефа. — Посуду! Играй, Петюша!

Петюша и без того наяривал без передыху. Поднялась кутерьма. Клавдя обезумела от радости, не знала, что принести, куда бежать, то кидалась к дочери, а то вдруг приникала к усачам, которые даром время не теряли — то и дело наливали в граненые стаканы вино, покрывая женские голоса дружным хохотом. А гармонист Петюша, уронив большую плешивую голову, сидел на краешке скамейки и наяривал, и наяривал, и наяривал…

Женщины, кроме Густеньки, захмелели сразу, и вот уже Тонюшка, считавшаяся лучшей певуньей в слободке, затянула какую-то грустную песню. Петюша начал было подлаживаться под нее, но Манефа закричала:

— Веселую давайте! Веселую!

И дядьки ахнули:

О войне никто не спрашивал, все вспоминали мирное время, погибших мужей и те счастливые минуты совместной жизни, которые уже никогда не вернутся. А потом пели фронтовые песни: «Катюшу», «Бьется в тесной печурке огонь», «Темную ночь» и еще какие-то неизвестные мне, но тоже очень трогательные, такие трогательные, что мы, забившись на печку, чуть не плакали, глядя, как в такт мелодии раскачиваются из стороны в сторону хмельные наши матери в обнимку с присмиревшими усачами.

На кухню зашла беременная тетя Лида, и Манефа, выскочив из-за стола, подбежала к ней и обняла.

— Лидочка! Подружка ты моя! Живая… Лидочка… — Она погладила заметно округлившийся тетин живот и погрозила дядькам кулаком: — У-у, коты паршивые! Перестрелять вас мало!

Дядьки дружно захохотали. Они вообще делали все дружно: пили, ели, смеялись. Они были такие дружные, что иной раз после их отъезда мне казалось, что приезжали не много дядек, а один, здоровый, с огромными усищами, добродушный и шумный.

— «Русского»! — приказала Манефа. — Плясать хочу!

Отшвырнули стол в сторону, перевернулись и звякнули об пол граненые стаканы, зачернели на кухонном полу разводы пролитого спирта, но никто не обратил внимания на такую мелочь…

Захмелели бабы в тот вечер, напелись и наплясались вдоволь. И лишь Густенька была трезва. Она хлопала стакан за стаканом, каждый раз чокаясь с Левушкой, своим ухажером, который неизвестно когда пришел. Левушка тоже недавно приехал с фронта и в первый же день явился к Густеньке, и, видно, не прогнала его Густенька, потому что Левушка повадился ходить каждый вечер. Густенька беспрестанно курила, не пьянела, смотрела на пляшущих женщин трезвыми, расширенными глазами, а в лице — ни кровинки.

— Это по-нашему! По-гвардейски! — хвалил ее Левушка. — Это я понимаю! Это, можно сказать, зер гут!

На широкой Левушкиной груди звякали медали.

Два дня и две ночи гуляли усачи. Они перешли в мезонин, в две крохотные комнатушки, одну из которых занимала Манефа. Как ИТР, ей выделили отдельную, Манефа закончила автодорожный техникум. Она всю войну прошла шофером. Сменила шесть машин, всех их разметало по фронтовым дорогам, а Манефа уцелела. Два дня и две ночи стоял в нашем дворе «виллис». Мы залезали в кабину, попеременно садились за баранку и представляли, что мчимся по военным дорогам.

На третий день утром усачи сели в «виллис» и выехали за ворота. За рулем сидел Петюша-гармонист. На дороге он затормозил, и дядьки по очереди простились с Манефой. Они крепко трясли ей руку, целовали в губы и быстро отворачивались. Они по всем дорогам прошли вместе с Манефой и немало похоронили друзей на их обочинах. Они дали слово привезти Манефу домой на машине и слово свое сдержали. И теперь, прощаясь, они волновались.

— Вы знаете, какая у вас дочь? — приставал к Клавде капитан Самсонов. — Вы не знаете, какая у вас дочь. Она герой! Золотая она девушка. Вот кто! Мы за Машу… Эх! Что говорить…

Усачи снова уселись, и гармонист Петюша тронул «виллис».

Манефа стояла на дороге и махала пилоткой. Дядьки по грудь высовывались из машины и что-то кричали. «Виллис» мотало из стороны в сторону.

— Перевернутся, лешаки отчаянные, — сказала Тонюшка.

— Им не привыкать, — рассмеялась Манефа.

Она стояла на пороге, пока машина не скрылась за Катышовским угором.

Не вовремя уехали дядьки-усачи. На следующий день Петруха-объездной избил плеткой мою маму и Аннушку Харитонову. Женщины говорили, что если бы дядьки не уехали, несдобровать бы Петрухе. Они, фронтовики-то, отчаянные. А случилось так.

Известно, что самый голодный месяц года — июнь. В погребах к этому времени хоть шаром покати, ни морковки, ни картошечки, пусто, и в огороде сорвать нечего. Вот и повадились наши мамы ходить за город, в луга. На лугах рос щавель и большими островами цвела сладкая дикая трава, которую мы называли пучками. Из щавеля варили суп, а пучки ели сырыми, прежде очистив их от толстой кожуры. Рвать траву городским жителям почему-то не разрешалось. Охранял луга объездной Петруха, тот самый, что вместе с кладовщиком из Заготзерна «два раза подбросили — один раз поймали» белокурого кудрявого мальчика Кощея. Петруха ездил на черном жеребце, в седле сидел крепко, как казак, выезжал на какой-нибудь пригорок и, остановив коня, зорко оглядывал из-под руки зеленые дали. И когда замечал вдалеке белую косынку или цветной сарафан, мигом стервенел, пускал жеребца в галоп и мчался по густому разнотравью, держа на отлете витую длинную плеть. Чаще всего бабы, издалека заметив Петруху, бросали сорванную траву и выбегали на дорогу. Здесь они были в безопасности. Петруха хоть и знал, что именно эти бабы рвали траву и мяли луга, но тронуть не смел. Явных улик не было, да и стояли бабы на ничейной территории, на дороге. Правда, Петруха поднимал жеребца на дыбы, матерился, хлопал по земле плетью, но не трогал. А уж если бабы не успевали добежать, до дороги, тогда им приходилось туго. Со свистом рассекая воздух, опоясывала ременная плеть согнувшуюся в страхе женщину, и, по-разбойничьи гикнув, уносился Петруха в луга.

Замешкались моя мама и Аннушка, не сразу увидели объездного, их, хотя, побросав пучки, бежали они к дороге, догнала Петрухина плеть.

— Вот ведь гад-разгад, — ругалась на кухне Аннушка, рассматривая на спине моей мамы красную вспухшую полосу. — Неужто и у меня такая?

— Как бы не побольше, — смеясь и плача, ответила мать.

Быть может, история эта так бы и прошла незаметно, как проходили ей подобные, но на кухню, веселая и все еще чуточку хмельная, зашла Манефа. Она глянула на мамину спину и удивленно спросила: