Борис Шустров - Белые кони

Но все это — пароходик «Орлец», форменки, фуражки с кокардами и новый двухэтажный дом с отдельными кухнями — пришло к нам несколько позже, не в тот сорок пятый год. А пока мы слушали на кухне директорские «сказки», не верили им и смеялись.

Не на шутку запохаживал шофер Левушка к Густеньке Дроздовой. Не на шутку… Он привез ей две машины березовых пиленых дров, расколол, сложил в поленницу под тополями и ни копеечки не взял.

— С ума мужики посходили, — сказала бабушка, гладя на вспотевшего Левушку. — Директор к Лидке метит, а этот лешак долговязый за Густенькой ухлястывает. Решились ума на войне-то. Ей-богу, решились. С детками берут, а кругом что не баба, то красавица.

Левушка работал азартно. Широко расставив ноги, он высоко заносил топор над головой и опускал с такой силой, что даже корявые могучие чурбаки разлетались с одного удара.

— Как орехи колет, — сказала бабушка.

Левушка разделся до пояса, сбросил гимнастерку на поленья, подошел к колодцу и окатился водой.

— Ого-го-го! — весело заорал он и подмигнул Руде, стоявшему неподалеку. — Зер гут!

Рудя отвернулся. Ему не нравился Левушка. И мне он тоже не нравился. И бабушке. А всем остальным он очень нравился. Он был красивый мужчина. У него были большие серые глаза и густые черные волосы. Роста он был такого, что когда заходил в дом, то наклонялся, чтобы не удариться о притолоку. Притолока была высокая. Виктор Николаевич, человек тоже не маленький, входил не сгибаясь.

Я даже не могу объяснить точно, почему мне не нравился Левушка. Он так же, как и директор, ходил с нами на речку купаться и поочередно бросал нас в воду. Бросал он далеко, намного дальше, чем директор, но я не любил, когда он меня бросал. И не потому, что он швырнул меня однажды с баржи так, что я отбил себе живот, грудь, голову и еле выплыл, — Виктор Николаевич тоже иногда неудачно бросал, — а потому, что, выплыв, я услышал его смех.

— Плыви! Плыви! — кричал он. — Зер гут!

Виктор Николаевич при неудачном броске никогда не смеялся, заметно переживал и несколько раз спрашивал: «Больно?»

Левушка часто говорил нам:

— Мужчинами будьте. Поняли? Жить надо без всяких там штучек-дрючек. Ясно? Трудно — терпи! Бьют — защищайся! Пощады не проси! Слабых не любят. Слабых бьют. Понял? Вот ты, к примеру, — обратился он ко мне, — выплыл. Не закричал маму. Молодец! Хвалю!

Иногда он говорил непонятно:

— На свете так: кто успел — тот и съел. Хочешь жить — умей вертеться. Ясно? — Мы молча кивали головами. — Зер гут!

О войне Левушка не рассказывал.

— Вот война! — стукал он себя по груди, где двумя рядами висели ордена и медали. — И вот война. — Левушка поднимал гимнастерку и тыкал прокуренным пальцем в длинный белый шрам под сердцем. — Двух ребер как не бывало! Около самого сердца прошла, зараза. О войне вам знать не положено. Всякому овощу свое время.

Я спрашивал Рудю:

— Нравится тебе Левушка?..

— Не нравится, — вздыхал Рудя. — Он скоро будет моим папкой. У него старая любовь. Он любил мою мамку, а папка взял да и женился на ней. Он говорит: «Люблю твою мамку, а тебя, — говорит, — воспитаю по-своему. Спартанцем будешь».

— Ке-ем?

— Спартанцем.

— Что такое?

И Рудя толково объяснял мне про древнегреческое государство Спарту и о том, как воспитывали там молодых воинов. Особенно поразила меня история о том, как один мальчик-спартанец украл лисенка и спрятал у себя под плащом. Лисенок распорол ему зубами живот, но, не желая себя выдать, мальчик ни разу не крикнул. Он так и умер, не крикнув, не сказав ни слова.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил я.

— Левушка рассказывал.

— Я бы закричал.

— Я бы тоже, — сказал Рудя. — И вообще, зачем красть лисенка?

— Правильно, — поддержал я. — Пусть бы бегал в своем лесу.

Да. Густенька тоже не на шутку увлеклась Левушкой. Она даже бросила курить.

— Не уважаю, — при всех говорил Левушка. — Не уважаю курящих женщин. Мужчины — одно дело. А женщина… Не уважаю.

Густенька не только бросила курить, она начала подкрашивать губы и завивать волосы. Она очень помолодела. Раньше, до приезда Левушки, редко кто слышал от нее доброе слово, а теперь соседки то и дело тормошили ее.

— Густя, не будет ли у тебя какого лекарства? Голова что-то разрывается.

— Августина Сидоровна, Вовка мой что-то кашляет. Не взглянешь ли?

И, побросав все свои дела, Густенька шла к больному Вовке, ставила ему банки да еще и шутила:

— Терпи казак — атаманом будешь!

Изменилась Густенька, повеселела, и, быть может, вышла бы она замуж за Левушку, но произошел случай, на первый взгляд незначительный, но после которого Густенька прервала всяческие отношения с Левушкой.

В начале августа в тополях появился филин. Первым увидел его Рудя. Насмерть перепуганный, прибежал он на кухню.

— Т-там, — заикаясь, произнес он и ткнул в темное окно.

И столько неподдельного страху было на его бледном лице и в расширенных глазах, что «папанинец» Вовка, тоже заикаясь, спросил:

— К-кто?

— Н-не знаю.

Маленькая Анютка с ревом побежала домой.

— Объясни толком, — потребовал Кутя.

Рудя опасливо подошел к окну:

— Отсюда не видать. На тополях сидит.

— Кто?

— Говорю — не знаю! Вышел, смотрю — светится. Думаю, что такое? Взял камень и бросил. А оно ка-ак закричит! Ка-ак захлопает!

— Идем, — решительно объявил Кутя.

Мы вышли на улицу. Был темный тихий вечер. Где-то скулила собака. Тополя, днем радостные и такие знакомые, сейчас казались таинственными и мрачными. Мы шли молча. Под ногами шуршала трава. Кутя остановился и спросил:

— Где?

— Во-он.

В стороне, куда указал Рудя, на старом тополе, в кромешной темноте спутанных ветвей, светились два желтых неподвижных глаза. Мы замерли и затаили дыхание.

— Айда поближе, — шепнул Кутя, ощупывая землю в поисках камня.

Внезапно тишину разорвал утробный и страшный звук. Рудя шарахнулся в сторону и свалил наклонившегося Кутю в борозду. Вовка завизжал и опрометью бросился к дому. Кутя барахтался в борозде и никак не мог подняться: ему мешал совершенно обезумевший от страха Рудя. Я, не помня, каким образом обогнав «папанинца» Вовку, первым ворвался на кухню. Следом за мной, толкая друг друга, ввалились и остальные. Все тяжело дышали.

— Ш-што я говорил? — сказал Рудя. — А вы… вы не верили.

Позвали Виктора Николаевича. Он вышел в тополя, посмотрел на желтые светящиеся пятна и рассмеялся.

— Филин, — сказал он.

Филин заухал, но нам не было страшно. Мы забыли свой страх и уже смеялись над Рудей и над собой.

— Как фонарики, — сказал кто-то.

Днем филин исчезал, а ночью обязательно появлялся всегда на одном месте, в густых ветвях старого тополя. Мы привыкли к филину, к его уханьям, к злобному шипенью и частым пощелкиваньям. Мы выходили в тополя, подолгу смотрели на немигающие «фонарики», и нам начинало казаться, что мы находимся в каком-то диковинном краю, в какой-то сказке, где тишина, темнота, шелест листьев, два желтых манящих глаза и гулкое, страшное, как в сказке, уханье филина.