Борис Шустров - Белые кони

Я неслышно заплакал, а когда стало легче, тихонько встал и вышел на улицу. Одно время зарядили дожди, но вот уже больше недели стояли погожие солнечные дни. Дороги просохли, и небольшой ветер катил по ним желтые листья.

Я вышел на берег Сухоны, спустился к воде и сел на широкий валун. Плескалась у ног прозрачная вода. Мельтешили в светлых призрачных камушках стаи мелких рыбешек. Иногда выпрыгивала из воды щука и, разрезая плавниками спокойную гладь, словно торпеда, неслась к берегу. По реке медленно плыли бревна. На берегу стояли тихие, вымершие церкви и старые серые дома. На деревянной пристани было безлюдно и просторно.

Я сидел на камне и смотрел на заколдованные церкви, на пустой берег, на большую реку, на плывущие и незаметно пропадающие за излукой бревна, на песчаные плесы, дышал свежим речным воздухом, и какое-то новое, неизведанное доселе чувство рождалось во мне.

Купола Преображенской церкви вдруг ясно и отчетливо выяснились в блеклом небе. И само небо стало гуще и голубее. И вот уже не только купола, но и расписные стены высветились так, что даже издали хорошо проглядывались лики святых. А потом, словно прорвав невидимую преграду, хлынул на улицы, на деревянную пристань, упал в реку, сразу сделав ее сверкающей и радостной, чистейший розовый свет. Всходило солнце.

Я напряженно вглядывался в огромный и ясный свет, встающий над рекой. Он напоминал мне что-то тоже огромное, тоже ясное, но и страшное, но что — я никак не мог припомнить. А когда в памяти вдруг встала белая дорога, закат в полнеба и уходящий отец, я облегченно вздохнул.

Ведь если на землю приходят закаты, то приходят и восходы. Они приносят с собой тепло, свет, движение, смех, маму, Наташку, они приносят с собой жизнь. И все доселе неприглядное и темное — церкви, дома, деревья, улицы, река — становится родным и нестрашным. Восходы никогда не принесут с собой папу. Он упал под Варшавой, чтобы всегда приходили восходы ко мне, к маме, к Димке, к Наташке, чтобы мы могли радоваться и жить. Он умер без времени, молодым и сильным. Почему?! Люди должны жить, встречать солнце и любить друг друга. Ведь земля такая большая! Ведь солнце такое огромное!

Я сидел у реки, смотрел на первый увиденный мною рассвет и вдруг только сейчас по-настоящему понял, что мой папа никогда не вернется.

А над миром вставало солнце. Оно вываливалось из-за горы Гребешок большим желтым шаром, и, хотя не грело, ведь стоял сентябрь, мне оно казалось теплым и ласковым. Я был уверен, что оно принесет мне радость.

И правда. Именно в этот день приехали на побывку Димка и Валька Барабан. Они были одеты в красивую форму с красными лампасами, в фуражки с красными околышами и сверкающие ботинки. Мы встречали их на пристани — я, Наташка и мама. Они стояли на палубе парохода, оба высокие, повзрослевшие, и не успел пароход пришвартоваться, как они прыгнули на дебаркадер и побежали по скрипучей деревянной лестнице на берег.

Наташка вопросительно посмотрела на меня.

— Это Дима, — сказал я. — Твой старший брат. Беги.

И Наташка, раскинув ручонки, помчалась к брату.

Вот и вся история о людях, живших в большом бревенчатом общежитии, на Красной Слободке, в маленьком северном городке Сухонске, где не было затемнения, куда не залетали немецкие самолеты, где не мутнела от крови вода в реках.

Я закончил повесть, и мне захотелось прочитать кому-нибудь хоть одну главку. В квартире, кроме Максимки, моего сына, никого не было. Максимка сидел на корточках в своем уголке, бормотал что-то и строил из кубиков дом.

— Максимка! — позвал я.

Сын не ответил. Он обиделся на меня. Он приставал ко мне со своей сказкой «про Колобка», мешал писать, и я прогнал его в свой угол. Максимка очень любил слушать сказки. Особенно он любил сказку «Колобок». «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…»

— Иди. Сказку почитаю.

Максимка мигом разрушил дом, подбежал, взобрался ко мне на колени и приготовился слушать. Я долго перелистывал рукопись.

— Понимаешь… Нет сказки. Я прочту тебе быль. Хорошо?

— Читай, — согласился Максимка.

Я и прочитал ему главу «В некотором царстве…». Она хоть названием напоминала сказку. Максимка слушал внимательно. В серых больших его глазенках застыло напряжение. Он думал.

— Ну как? — спросил я.

— Лучше про Колобка, — сказал сын.

И я начал читать ему сказку «про Колобка».

Две новости, одна другой тревожнее, скопом, в один день, обрушились на жителей деревни Старины.

Во-первых, утром заехал на часок районный ветеринар Серьга Воронцов, председателев зять, походил по фермам, пошумел для порядка, по пути заглянул на конюшню, увидел Синька и приказал пустить его в расход по причине какой-то заразной болезни. Немеряные версты пашни поднял за свою жизнь Синько; бывало, только на него и молились: и пахали, и боронили, и сеяли — все на нем, на Синьке, зимами из оглобель не вылезал — вывозил государственный лес. А теперь, на-ко, в расход. Жаль было колхозникам убивать старого трудягу.

Во-вторых, Ульяна Шамахова получила из армии телеграмму от сына Яшки, в которой он сообщал, что не сегодня-завтра прибудет домой. Узнав о приезде Яшки, учитель физкультуры Петр Иванович Звонарев, по-деревенскому — физкультурник Петенька, крепко задумался. Вся деревня знала, что Яшкина невеста, учительша Тоня, путалась по весне с физкультурником. И хотя Петенька наотрез отказывался признать свою вину, никто ему не верил. Колхозники помнили Яшку как первого драчуна и хулигана и потому не без основания беспокоились о судьбе физкультурника. Правда, Олюха Звонарева, Петенькина жена, грудастая, высокая баба, пришла к Ульяне и строго сказала: «Пусть только твой Яшка тронет Петеньку. Я его, лешака косоротого, в тюрьму запрячу». Почему Олюха назвала Яшку косоротым, одному богу известно. Яшка был парень хоть куда, синеглазый, черноволосый, сажень в плечах, в отца пошел, Алексея Мефодьевича, а за тем, говорят, девки табунами бегали. Богомольная бабка Вивея, коротавшая вечер в избе Ульяны, незлобиво укорила Олюху: «Ты что же, Олюха, на парня напраслину возводишь? Какой же он косоротой?» Как взъелась Олюха на бабку, как понесла… И так, и сяк, и чуть ли не по матушке. Плюнула бабка, ругнулась в сердцах: «Ляпа и есть Ляпа, прости, господи, мою душу грешную…» Ляпой Олюху прозвали за то, что где надо и не надо ляпала она правду-матку. И хотя Олюха твердо уверяла мужа, что Яшка не посмеет и пальцем его коснуться, тот, припоминая литые Яшкины кулаки, всерьез волновался.

Деревня Старина небольшим серым островком разместилась на высокой Николиной горе, Митька Коноплев, сын председателя колхоза Ивана Дмитриевича, военный летчик, майор, будучи в отпуске, рассказывал, что он, выполняя боевое задание, пролетал как-то над родными местами и с высоты восемнадцати тысяч метров разглядел-таки Старину. Других деревень не видел, а Старину углядел! Понятное дело. Другие деревни хоть и стоят на возвышениях, но до Николиной горы им далеко. Одна она такая во всем районе, Николина гора. Правда, Митька в бочку меда подпустил ложку дегтя. На вопрос отца, какова деревня сверху, с этакой неимоверной высоты, Митька ответил: «Как тебе сказать, отец… Серенькая такая… Вроде сухой коровьей лепешки». Очень обиделся Иван Дмитриевич. Ладно одному бы сказал, а то за праздничным столом, при гостях. Митька потом выкручивался, нахваливал родную деревню, да слово не воробей…