Борис Шустров - Белые кони

— Это точно, — согласился старик. — Это ты в самый аккурат сказал. Знакомая. Бывало, зимами председателей на разные собрания-совещания возил. Пятьдесят шесть верст туда да пятьдесят шесть обратно. Сколько получалось? Сто двенадцать. Прибежит, бывало, и с ног валится. Ведь его, паря, трехлеткой в плуг, да так, почитай, двадцать лет из борозды и не вылезал. Вон бухгалтерша подсчитала. Коли, говорит, вытянуть одной бороздой всю землю, которую Синько перепахал, дак не один раз земной шар опоясать можно! Вот ведь какое дело, паря…

— Ладно, ладно, — хмурясь, перебил старика бригадир. — Приказ есть приказ.

Бабы жалостно смотрели на понуро стоящего Синька. Бабка Вивея погрозила бригадиру сухоньким кулачком и заругалась:

— Пошто жеребца мучаешь?! Лешак здоровый! Чтоб тебя на том свете так мучали!

Михаил Кузьмич не обращал на старуху внимания, спокойно покуривал. Бабка не унималась:

— Бесстыдник! И што тебе жеребец сделал?!

— Разуй глаза, старая! — не выдержал бригадир. — Какой жеребец? Мерин натуральный!

Женщины развеселились, так и покатились со смеху.

— Вроде жеребцом был, — пробормотала бабка и прикусила язык.

Олюха подошла к Петеньке, взяла его под руку, тихонько шепнула:

— Ох, Петя… Страсть-то какая!

— Ну-ну… — усмехнулся Петенька. — Бабы-ы…

— Пошли домой, Петя.

Супруги Звонаревы первыми двинулись к деревне. Глядя на них, заторопились по домам и женщины, разом вспомнив, что у них и коровы не доены, и скотина стоит голодная, поди, уж ревмя ревет, да и детишек пора в избы загонять, того и гляди, солнышко закатится. Бригадир посмотрел в спины уходящим Олюхе и Петеньке и, видно не в первый раз, удивился:

— Ну и парочка, едрит те в дышло…

И действительно, интересная парочка были Звонаревы, особенно если посмотреть сзади: Олюха, пожалуй, раза в два пошире мужа да повыше на полголовы. Походка у нее тяжелая, вразвалку, а Петенька шагал легко, как по воздуху. Физкультурник…

— Пойду я, — сказал Михаил Кузьмич, сделал несколько затяжек, бросил окурок на землю, растер, еще раз оглядел Синька и ушел.

Ваня Шаркун потоптался немного, хотел что-то сказать, но промолчал и, не попрощавшись, прямо через большой луг направился в свою деревню.

А Синько стоял на том же месте, где был поставлен, смаргивал крупные продолговатые слезинки и, казалось, все понимал и слышал. Келься подошел к нему, накинул узду и повел в конюшню.

Учитель физкультуры, он же завхоз и заведующий интернатом, Петр Иванович Звонарев родился в деревне Большой Двор, что стоит на Никольском тракте, в двенадцати километрах от Старины. После армии Петр Иванович два года где-то шастал, приехал в клетчатом пиджаке, погулял пару месяцев, а потом как-то вдруг женился на толстой угреватой девке Олюхе. Петенька ушел в «примаки», то есть в дом невесты, и на деревне говорили, что дело здесь не обошлось без качуринской бабки Никитичны — старая ведьма помогла окрутить парня, приворожила каким-то зельем молодца. Но Олюха быстро прекратила подобные разговоры. Была она злой на язык, пробойной в любом деле и не шутя считала себя первой красавицей. И правда, после замужества она вроде бы похудела, угри пропали, в глазах появилась этакая зовущая томность. А Петенька как был, так и остался щуплым, невзрачным пареньком, и хотя он хвастался, что у него разряды по трем видам спорта, в том числе и по боксу, жители Старины ему не верили. Уж очень он треплив. Детей у Звонаревых не было. Олюха работала телятницей в колхозе и была членом правления, а Петенька вступать в колхоз отказывался наотрез и, если кто-либо по ошибке называл его колхозником, обижался кровно.

Было утро. Петенька сидел у подоконника, прихлебывал чай с блюдца, то и дело поглядывая во двор, где кружились, готовясь к бою, два молодых петушка.

Яшка Шамахов нагрянул к нему внезапно, не заходя в свою избу, прямо с чемоданом. Он поставил чемодан около дверей, подошел к Петеньке и тронул его за плечо. Физкультурник досадливо отмахнулся: петушки, взъерошив перья, пошли на сближение.

— Здравия желаю, Петр Иванович, — сказал Яшка.

Петенька побелел, тело вмиг покрылось испариной, руки дрогнули, и блюдечко, упав на пол, разлетелось вдребезги.

— Здравствуйте, Яков… Яков…

Яшкино отчество начисто вылетело из головы Петеньки. Он заставил себя взглянуть на парня, но вначале увидел что-то яркое, медное, огромное. Потом ему удалось рассмотреть два синих гневных глаза под размашистыми стрельчатыми бровями, плотно сжатый решительный рот и желтые нашивки на широченных плечах.

— …Алексеич! — наконец-то вспомнил Петенька и, вставая, неуверенно заговорил: — Я думал, Олюха меня треплет. Жена моя, Олюха…

— Выйдем-ка, — строго сказал Яшка.

— К-куда?

Вопрос этот, такой обыкновенный, поставил Яшку в тупик. Действительно, куда? В сенях темно, а на дворе люди увидят. Яшка, торопясь быстрее увидеть физкультурника, соображал так: встретятся они, по-мужски, достойно потолкуют, и вопрос будет ясен. Петенька, глядя, что Яшка вроде бы смутился, твердо выговорил:

— Не пойду. Куда это я из своей избы пойду?

Яшка глянул в окно. На улице, ярко освещенной солнцем, возились детишки секретаря парторганизации колхоза Степана Гавриловича Крапивина, мал мала меньше, все девчонки. И, несмотря на серьезную ситуацию, Яшка все-таки подумал о том, сколько же детей у секретаря. Когда уходил в армию, было семеро, а теперь вроде стало еще больше. Сам Степан Гаврилович, грузно припадая на протез, ходил около инвалидной коляски, что-то подкручивал. На зеленой, нестерпимо зеленой траве лежали дворняги Пират и Маратко. Яшка отвел взгляд от окна и опустился на табурет.

— Ну рассказывай, Петр Иванович… — недобро усмехнулся он.

— А что рассказывать? Нечего рассказывать.

— Так уж и нечего? Ты мне не заливай. Мне кое-что писали…

— Ничего у нас с Тоней не было, — решительно сказал Петенька. — А если кто что такое говорит… Пусть мне в глаза скажет! Тогда, как говорится, поглядим-посмотрим…

И Петенька выпрямил грудь. Яшка долго смотрел в глаза физкультурника, и тот не отвел взгляда, выдержал.

— Почему же она тогда уехала? — спросил Яшка.

— Да разве не знаешь ты наших баб, Яков Алексеич?! Прошелся разок с девкой под ручку — уж и жених!

— Значит, все-таки ходил под ручку?

— И всего-то разок. А уж разнесли-раскукарекали… Олюха житья не дает. Поедом заела.

— Что это?

— Ревнует.

— Жена твоя, что ли?

— Олюха-то? Жена. Я ведь, Яков Алексеич, давно женился.

— Писали мне, — нехотя ответил Яшка, помолчал немного, спросил: — Выпить-то есть?

— Найдем.

Петенька вытащил из буфета початую бутылку вина и два стакана.