Борис Шустров - Белые кони

— Страшно? Правда? — спрашивали мы друг у друга.

— Ага. Страшно…

Но нам давно не было страшно. Мы выдумывали страх. Какая же сказка без страха? И мы рассказывали взрослым, как темно и тихо в тополях, как одиноко и глухо ухает филин, как горят его глаза в черных корявых ветвях и как нам страшно стоять на прохладной сырой траве поздним вечером.

— Ох и отчаянные ребята… — хвалили нас взрослые.

Левушка грозился:

— Убью я филина. Не бойтесь, ребята. Убью я его.

— Да они и не боятся, — возразил как-то Левушке директор. — Не боитесь, мужики?

Мы переглянулись.

— Боимся, — смеясь, сказал Кутя.

— Боимся, — подтвердили мы.

— Просто безобразие! — возмущался Левушка.

Виктор Николаевич погрозил нам пальцем. В один из вечеров Левушка пришел на кухню с ружьем.

— Где ваш филин? — весело спросил он.

Мы повели его в тополя. «Фонарики» горели.

— Ишь ты, черт, — пробормотал Левушка, прицелился и выстрелил.

Бух! И пропали «фонарики». Зашуршало что-то в вышине и мягко шмякнулось на землю. Левушка зашагал в темноту, повозился немного и вернулся, волоча за собой большую головастую птицу.

— Айда на кухню! — скомандовал он.

— А где фонарики? — спросила маленькая Анютка Харитонова.

Левушка захохотал.

— Пошли, пошли, — повторил он.

На кухне Левушка развернул филина. Из груди птицы капала кровь. Глаза потухли. Голова свалилась набок.

— Здоровый, чертило, — произнес Левушка. — С первого выстрела! По-снайперски! Ну, ребята, некому вас больше пугать.

Левушкины руки были в густой красной крови. Он то и дело вытирал их о перья филина. Посмотреть птицу вышли все. Некоторые удивлялись, другие боязливо вскрикивали, когда Левушка встряхивал филина, а бабушка сказала:

— Пошто живую душу загубил? Нехристь.

Левушка развернул птицу, взявшись за кончики крыльев, и начал пугать наиболее боязливых женщин. Вдруг я почувствовал, как Рудя, стоявший рядом, больно вцепился в мою руку. Он не отводил глаз от капелек крови, равномерно падавших на пол, и начал медленно белеть. Мне сразу же вспомнился тот зимний день, когда братцы Лаврушкины плясали под окнами и кричали: «Рудольф-Адольф».

— Сынок, — позвала сына Густенька.

Рудя подбежал к матери и ткнулся ей в колени.

— Не хочу! Мамочка… Милая… Не надо! Не хочу! — прерывисто и громко зашептал он.

Рита тоже прижалась к матери. Густенька обняла их и повела домой. Левушка все еще «пугал».

— Размахался, — пренебрежительно сказала Клавдя Барабанова. — Снайпер…

— Хочешь как лучше, а выходит наоборот, — проговорил Левушка и швырнул филина к печке. — А вы чего глаза вылупили?! «Боимся… Страшно…» — припомнил он. — Тьфу! Связался. Филин. Тоже мне птица. Чего?! Ну? А на фронте как?! Там люди как эти самые… филины! И ничего. Ну? Чего вылупились?

Мы молчали. Мы ненавидели Левушку.

Утром следующего дня Густенька ходила по комнатам и занимала деньги, а вечером, постаревшая и хмурая, она сидела на скамейке и курила.

— Опять задымила, — ворчали бабы.

Явился улыбающийся, свежий, красивый Левушка и, как ни в чем не бывало, весело и укоризненно сказал:

— Это что такое? Снова куришь? А ну брось!

Густенька глубоко затянулась, швырнула окурок и, вытащив из кармана деньги, сунула их в руки оторопевшему Левушке.

— Возьми. Спасибо за дрова. Здесь и за работу, — сказала Густенька. — И… зер гут!

Левушка было заартачился, побагровел, выпятил грудь, но Густенька строго прикрикнула:

— Бери, говорю! А не возьмешь — в глотку запихну!

Левушка взял деньги и опустился на скамейку. Густенька ушла в комнату. Лязгнул в замочной скважине ключ, повернутый два раза. Левушка, низко склонив голову, сидел долго, потом встал, одернул гимнастерку и размашисто зашагал на улицу, рванув и с силой трахнув дверью. Больше он в нашем доме не появлялся. О филине тоже редко вспоминали, только маленькая Анютка не раз спрашивала, когда мы выходили вечерами в тополя: «А где фонарики?»

С тополей падали листья. Они день и ночь кружились в воздухе, бесшумно застилая крыши, пустые беспризорные грядки и поникшую холодную траву. Снова подкатывала осень, снова жгли картофельную ботву в огородах, и слабые отблески затухающих костров снова дрожали в стеклах наших окон. Я начал ходить в школу.

Теперь мне реже приходилось бывать на кухне, надо было учиться читать и писать. Да и нечего стало там делать. Юрка Кутя тоже учился, «папанинцы», с тех пор как перешли в директорскую комнату, редко выбегали на кухню. Им и дома было раздольно. А Рудя и Рита не были приучены играть на кухне.

В один из сентябрьских дней приехал из Херсона Михаил Ильич Харитонов. Я был в школе и не видел, как он заявился.

— Да ведь как? — ответила на мой вопрос бабушка. — Обыкновенно. Пришел, поздравствовался и глаз не кажет. Чует свою вину. Рожу скосил в сторону, спрашивает: «Моя-то дома?» А где же ей быть? «Дома», — отвечаем. Ну, поперся он в комнату. Мы ему: «Там, мол, директор живет». — «Как директор? Какой директор?» И с лица побелел. Объяснили мы ему по-человечески. Не знаю, как уж приняла его Аннушка, только вижу — в магазин побежала. И шубейку забыла застегнуть. И то сказать. Радость-то…

Никто не видел, как приняла своего мужа Аннушка, но вечером он, вымытый, захмелевший, с багровым лицом, сидел на скамейке, курил и весело рассказывал о том, как крепко провела его Клеопатра Алексеевна. Она вышла замуж за полковника Петренко, а его, Михаила Харитонова, по ходатайству того же самого Петренко, поперли из армии за малограмотность.

— Вот те и дружок. Самолучший, — смеялись женщины.

Михаил Ильич был в военной форме, но без погон и орденов. На его коленях лепились «папанинцы», и он гладил их большими, тоже багровыми, ручищами.

Все живые вернулись в наш дом: тетя Лида, Манефа, Виктор Николаевич, Михаил Ильич.

Димка и Валька Барабан сообщили, что они поступили в суворовское училище и обещали скоро приехать на побывку.

Мой папка, папка Руди и Риты, папка Юрки Кути и Петр Семенович Барабанов не вернулись. Они упали, прошитые раскаленными немецкими пулями, где-то далеко-далеко, — один в болотах под Новгородом, второй под Варшавой, третий в пункте Н., — упали на родную землю, упали и уже не встали. Иногда мне думалось, что не сразу умер мой папка. Он был такой большой и сильный! Что ему какая-то малюсенькая свинцовая пулька? Нет. Он встал. А они, пьяные, с засученными рукавами, стреляли и стреляли в него, и уже не одна, а тысячи свинцовых смертей прошили моего папку, но он не падал, как тот рабочий из кинофильма «Арсенал», он лупил их из автомата и взрывал гранатами. А когда кончились патроны и гранаты у моего папки, он швырнул автомат в сторону, рванул гимнастерку на груди и шагнул им навстречу. И лишь тогда они убили моего папку. И Рудин папка погиб так же, и папка Юрки Кути, и Петр Семенович Барабанов. И ничего, что Петр Семенович был малорослый, худенький и лысый, ничего. Рассказывал нам Лаврушкин-старший, ефрейтор, что во время боя «сам не знаешь, откуда сила берется». Лаврушкин тоже маленький и худенький, а «взял, — рассказывает, — одного гада за горло и придушил как собаку. Не пикнул». Они все там так погибали. Иначе не могло и быть. Как же могло быть иначе, если против них неслись «тигры», самоходные «фердинанды», и бежали они, немцы, вооруженные до зубов, «а у наших, — рассказывал Лаврушкин, — через одного, а то и через двух — трехлинейки».