Борис Шустров - Белые кони

— Кто?

И женщины рассказали ей, как они отправились в луга за пучками, как около самой дороги настиг их Петруха, преградил жеребцом путь, а потом они уж ничего и не видели, только услыхали, как свистнула плеть. Раз и другой…

— Где он живет? — хрипло спросила Манефа, страшно поглядев на женщин.

— А я и не знаю, — пролепетала Аннушка.

— Ладно, Манефа. Не расстраивайся. Чего уж там… Дурак и есть дурак, — сказала мама. — Он ведь тоже дело выполняет.

— Где? — шепотом повторила Манефа, и все увидели, как задергалось у нее левое веко и красными нервными пятнами пошло лицо.

— Я знаю, — сказал я. — На Заовражской!

— И мы знаем! — закричали «папанинцы».

— Идемте, — сказала Манефа и вышла из кухни.

Мы привели Манефу к дому Петрухи. Во дворе стоял черный жеребец и грыз удила. Ременная плеть была воткнута под седло. Манефа вырвала плеть и зашла в дом. Мы тоже поднялись на крыльцо. Еще по дороге по приказу Кути мы набрали камней и в случае чего были готовы защитить Манефу.

Петруха сидел за столом и хлебал суп деревянной ложкой. С крыльца, в распахнутое окно, мы видели и слышали, как зашла в комнату Манефа и приказала:

— А ну встань, гад!

Петруха не торопясь положил ложку на стол.

— Ты что за начальство? — спросил он.

— Встань!

Манефа подняла плеть. Петруха изменился в лице и медленно начал подниматься.

— Ты что? — забормотал он. — Я человек государственный. Не имеешь права. Живо схлопочешь…

Он не договорил. Свистнула плеть, и, вскрикнув, Петруха схватился за лицо. Манефа ударила его еще несколько раз, переломила черенок плетки и швырнула в объездного.

— Еще раз кого тронешь — убью, — тяжело дыша, сказала Манефа.

Петруха держался за глаз и тонко выл.

— Гла-аз! Глаз выстегнула-а-а!

— Проморгается, — усмехнулась Манефа. — На фронте я бы тебя без суда и следствия шлепнула.

Женщины, узнав от нас, как расправилась Манефа с объездным, боялись, что придут и заберут Манефу. Особенно переживала Клавдя.

— У него, у Петрухи-то, — говорила она, — кругом знакомства. Что в милиции, что в райпотребсоюзе. Он хоть кого подговорит, ублажит. Ой, Манефка, Манефка… И что наделала, отчаянная головушка… Вот он, фронт-от, до чего довел девку. Ведь дрожмя дрожит. Такая нервная стала.

Однако зря боялись женщины: никто не пришел и не забрал Манефу. А Петруха с тех пор стал посмирнее. Он хотя и грозился, и матерился, и жеребца поднимал на дыбы, но больше никто не слыхал, чтобы он ударил кого-нибудь плетью. Глаз ему Манефа не выстегнула, но на лице долго, почти до самого конца лета, краснел рубец.

Давно примелькались нам выгоревшие гимнастерки фронтовиков, ордена и медали, а от сержанта Юры, тети Лидиного жениха, не было ни слуху ни духу. Наставал конец июня.

Тетя Лида, похудевшая и бледная, молча сидела у окна и шила распашонки. Ночами она плакала. На комоде, рядом с портретом отца, стояла Юрина фотография. Толстомордый приветливый юноша добродушно улыбался, пилотка у него была сдвинута на правый висок, на левом кучерявился густой чуб. В глазах у него покоились доброта и достоинство. На груди были медали и один орден. Мне нравился Юра. Я ждал его приезда и очень боялся, как бы не пришла на него похоронка. Странно, но и после Победы приходили в слободку похоронные.

Юра не приехал. Он прислал письмецо-треугольник, после прочтения которого тетя Лида удивленно и сухо сказала:

— Какой подлец!

Бабушка заплакала. Мама заплакала. Наташка, глядя на них, тоже заплакала. И лишь сержант Юра добродушно улыбался с фотографии. Я подошел к комоду и довернул фотографию обратной стороной. Мать хлопнула меня по руке, а тетя Лида разорвала фотографию и выбросила обрывки в поганое ведро.

Ночью тете сделалось плохо. Мать работала в ночную смену. Бабушка заметалась около тети, беспрестанно молясь и что-то шепча. Тетя скрипела зубами и громко стонала.

— Хватай ее, Серьга, за руки, да поведем, — приказала бабушка.

Мы подхватили тетю под руки и повели на улицу. Тетя часто останавливалась и так сильно сжимала мне плечо, что я чуть не орал от боли. По пути нам встретился военный в форме капитана.

— Помоги, солдатик, — попросила бабушка.

Капитан поставил чемодан на землю.

— Лида! — приглядевшись, вскрикнул капитан и торопливо подхватил тетю. — Значит, жива. А мне писали…

— Всякое было… — сморщившись, ответила тетя.

— А ты не Сережа ли Муравьев? — спросил капитан, повернувшись ко мне. — Ишь ты… Вот что, Сережа. Поставь-ка чемоданчик около моей двери. Идем, Лида. Это ж отлично! Мужика давайте! Мужика! Без мужиков теперь туговато.

Чемодан был легкий. Я занес его на кухню и стал думать, к какой двери поставить. По всему выходило, что поставить его надо к двери директора Виктора Николаевича, — на всех других мужчин пришли похоронки. Я так и сделал, хотя и не был твердо уверен, что это он нам повстречался. Я и Кутя вообще не были уверены, что директор вернется в наш дом. Он, думали мы, уехал к своей жене Ии и теперь каждый день лупит «Отелло».

Но утром я узнал, что встретился нам именно Виктор Николаевич. Через несколько дней его снова назначили директором завода. Завод был маленький, всего три грязных цеха. До войны он выпускал карбасы и баржи, а во время войны — снаряды. На заводе, по словам матери, «все с ума посходили от радости», увидев Виктора Николаевича живым и здоровым. Особенно обрадовались женщины: они прямо-таки зацеловали директора.

— Еще бы! Такой жених! — сказала бабушка. — И грамотной, и видной. Все при ем.

— Ну, мама, — рассмеялась моя мать.

— Не правда, что ль? Свистнет — любая прибежит. И человек хороший. До самого роддома Лидку довел. Да все с прибаутками, с шуточками. Лидка и то смеялась. С врачихой поговорил. Все устроил честь честью. Куда бы я без него? Дай ему бог здоровья! И ведь что интересно! Сразу узнал Лидку-то! Откуда?

— Они были знакомы еще до войны, — уклончиво ответила мать и прекратила разговор.

В первый вечер после приезда Виктор Николаевич сидел на скамейке рядом с Густенькой, курил, слушал, как женщины рассказывали ему об Ии и об «Отелло». Курил он одну папиросу за другой. Женщины рассказывали спокойно, не перебивая друг друга, а он грустно улыбался.

— Зойка, — позвал он, когда женщины умолкли.

— Я, — смирненько откликнулась Шушера и выступила вперед.

— Корытом его, значит?

— Ага.

— А если б зашибла?

— Туда ему и дорога! — осмелела Шушера.

Женщины рассмеялись.

— Спасибо за разговор, — поблагодарил Виктор Николаевич и поднялся.

Все начали расходиться по своим комнатам. Было поздно. С криками, полезли на печь «папанинцы».

— Это что такое? — удивился директор. — Куда? А ну живо в комнату!