Борис Шустров - Белые кони

Поле кончилось. Катерина и Слава ступили на узкую тропинку. Стало сырее, и воздух не был уже сухим и теплым, но водянисто припахивал некошеной свежей травой.

— Ходил к нам художник Коля, — продолжала рассказывать Катерина. — Хороший такой, добрый, тихий. Бывало, сидит со мной на кухне, смотрит, как я готовлю. А муж в комнате со своими друзьями спор ведут. «Почему, — спрашивала я, — не сидится тебе с ними». — «Скучные люди», — отвечал Коля. Как-то пришел он и принес сверток. Мужа не было. Зашел Коля в комнату, позвал меня, развернул сверток, поднял его над головой и сказал: «Отойди-ка подальше». Я отошла, глянула и увидела себя. Вернее, не себя, а какую-то женщину, всю в голубом, а платочек белый. Была она как живая. Тронь — и шагнет из картины. «Как?» — спрашивает Коля. Но я молчала, не могла говорить, реветь хотелось, такая была жалостливая, одинокая и растерянная эта нарисованная женщина. «Это ты», — сказал Коля. «Нет!» — «Ты». Я расплакалась. Коля свернул картину и выбежал. Ночью я не спала. Вспомнилось, как при гостях хвалился мной муж, вроде бы шутя предлагал мне пройтись по комнате. Я, конечно, отказывалась, смеялась. Мне и правда было смешно. А сейчас, ночью, я вдруг поняла, что он предлагал пройтись всерьез, что лестно ему иметь молоденькую жену. На шестнадцать лет он был старше, чуть ли не в два раза. Раньше мне это льстило. Мужчина! А теперь я поняла, что он и женился-то на молоденькой да деревенской лишь для своего спокойствия. В городе-то дуры перевелись. Вскоре я подала на развод. Муж умолял, укорял, что из грязи вытащил, осчастливил, и еще больше стал мне противен. По-моему, он так и не понял, почему я с ним разошлась. Он человека во мне хотел затоптать. А у нас так не заведено. Если уж жить вместе, так по правде. Ложь, пусть хоть и самая маленькая, всегда вынырнет. Вот и вся моя любовь…

Они подходили к озаренной солнцем деревне. Хрипло кричали петухи. Было светло, и дома в Старине, даже самые захудалые, имели необыкновенный, обновленный вид. Катерина перевела дыхание.

— А вообще-то все правильно, — сказала она. — Кто не ошибается, тот и счастья не знает.

— Он тоже по-своему несчастен.

— Конечно. Простите, что я так подробно. Выговориться захотелось. Меня народ мужичкой считает, грубой. Вы что сникли?

Катерина весело засмеялась, протянула Славе руку.

— Черт побери, — произнес инженер, перебирая твердые, длинные Катеринины пальцы. — А мне хорошо!

Катерина выдернула руку и пошла к своей избе. Инженер дождался, когда она скроется, а потом разбежался и, как расшалившийся мальчишка, покатился по мокрой, холодной траве. Потом вскочил и, стараясь не шуметь, вошел в избу, поднялся на поветь, лег в постель и мгновенно уснул.

Катерина же так и не заснула, ворочалась в постели, пила воду и думала. И Яшка не спал. Он даже не раздевался. Сидел на кровати и прислушивался к шорохам и скрипу половиц в Катерининой комнате. Ему очень хотелось зайти и лихо спросить: «Ну как твой инженеришка?» — как он мог спросить совсем недавно, еще вчера. Но Яшка не зашел, не спросил, сидел на кровати и боялся сдвинуться с места, чтобы не нарушить тишину.

— Слава те, господи, — тихонько шептала Ульяна, поглядывая на сына сквозь занавеску. — Хоть бы пронесло эту напасть. Господи ты боже мой…

Катерина, безвольно распластав руки по теплой земле, лежала на крутом берегу Лешачихиного омута под стеной аржановской церквушки. В чистом, будто сполоснутом синькой, небе торчал маленький и черный церковный крест. Он торчал, как заноза в огромном море голубизны, ржавый и жалкий, и Катерина никак не могла оторвать от него широко распахнутых серьезных глаз. Вокруг церкви стояла бурая крапива, желтели редкие рябиновые гроздья, а одна рябина, молодая и стройная, взгромоздилась на высокий карниз и росла там, цепляясь корнями за худосочную наносную землю и зеленый мох. Под железной, искромсанной дождями и ветром крышей ворковали дикие голуби. Иногда они взлетали в небо, долго кружились около креста и, стремительно падая вниз, исчезали в узких бойницах церквушки. До одури пахло смородиной. Черные крупные ягоды висели над головой Катерины. Плескалась около берега гусыня. Было жарко и тихо, так тихо, что с дальнего плеса доносился говор колхозниц.

— Ой, бабы, глубина-то какая… Страсть!

— Не толкайсь, Олюха!

— Ой!

— Чево?!

— Паут!

— Матерой паут…

Послышался звонкий удар по голому телу, перебранка и смех.

В мелких заводях с бреднем в руках бултыхались мужики. Решили они удовлетворить бабью прихоть — захотели те свежей ушицы из мелких ершей.

— В хвошшу давай! В хвошшу! — раздавался азартный голос Вани Шаркуна. — Ты, Митрей, не дерьгай. Не дерьгай, говорю! Подводи исподволь. Так всю рыбу спугашь. Михал Кузьмич, не шебаршись. Не шебаршись! Вглубя пехай мотовило-то! Вглубя!

— Вглубя, вглубя… — хрипел Михаил Кузьмич. — Какая здесь рыба? Надо бы на выдру гуртом идти. Эдак она и пескарей скоро пережрет…

Голоса рыбаков стали удаляться и скоро совсем стихли. Бабы ушли на другую пожню. Умолкло все, и лишь со свистом летали над речкой большие пауты да на той стороне вскрикнул мальчишка: «Ну, шалый!» — и затих.

В ту ночь, когда Катерина первой шагнула в темные сенцы, ничего у ней с Яшкой не было, так, покалякали и разошлись. На следующий день при народе Яшка повел себя странно: отводил глаза, не к делу хмурился, разговаривал нарочито грубым голосом, словно ему было стыдно, а вечером пришел совсем другим, большим и ласковым. Катерина, конечно, все поняла. Каким-то образом на деревне узнали о вечернем посещении Яшки, и пошли пересуды. Хоть и храбрился Яшка и говорил, что на всякие разговоры ему начхать, но чуяла агрономша — не может оставаться равнодушным Яшка к тому, что скажут о нем жители. Катерина поняла и не обиделась, ведь парень ничего ей не обещал, да и молод он был и не пережил столько, сколько пережила она. Но ей было приятно смотреть на Яшку, на его здоровое красивое лицо, могучую, сильную фигуру, и потому она не оттолкнула его. Домой Яшка приезжал шумно: визжали тормоза, грохала дверца, стучали сапоги по ступеням крыльца, и тихая изба наполнялась смехом, плеском воды, громом посуды, крепким Яшкиныи голосом. Прислушиваясь к этому гаму, Катерина стояла у окна своей комнаты, ждала и знала, что скоро придет он, стремительный, гибкий, с широченными плечами, и, когда обнимет, она ясно почует стук его сердца и все его горячее, мускулистое тело. Чего уж там! Тянуло ее к Яшке. Может быть, даже наверное, она не смогла бы долго противиться воле Яшки, а потом хоть трава не расти, все равно болтают бог весть что, тогда, по крайней мере, будет справедливо, но вечер в клубе, разговор с инженером на льняном поле заставили ее задуматься. Она перестала встречаться с Яшкой, ходила озабоченная и злая, даже ни за что ни про что накричала на телятниц.