Борис Шустров - Белые кони

— Ну уж не-ет, паря. Эдак дело не пойдет. Сначала попаримся, потом это самое… — Михаил Кузьмич хитровато подмигнул. — А потом хоть на все четыре стороны.

Попарились на славу: до изнеможения хвостались березовыми вениками.

— Охладиться не желаешь? — спросил Михаил Кузьмич.

— Можно.

— Пойдем. У меня в огороде омуток есть.

— Неудобно.

— Чего там! Прикройся тазом и айда.

Так мы и сделали. Прикрылись тазами и по картофельной хрусткой ботве, отбиваясь одной рукой от наседавших комаров, подбежали к омутку. Михаил Кузьмич плюхнулся в воду с размаху. Побултыхавшись и постанывая от удовольствия, он выбрался на сушу и предложил:

— Валяй теперь ты.

Вода в омутке даже не замутилась, такой он был прозрачный и глубокий. Я ухнул вниз. Враз захватило сердце от ледяной воды, свело руки-ноги, и я, опрометью выскочив на берег, забыв про таз, бросился в баньку. Михаил Кузьмич ввалился в предбанник следом и, по-бабьи взвизгивая, хохотал и от восторга бил себя по ляжкам.

— Насмешил ты меня, паря. Век не забуду. Эдак-то я Ване Шаркуну предложил, дак он чуть не убил меня.

— Не было у тебя, по-моему, этого проклятого омутка!

— Вырыл. Ключик у меня бил. Ма-аленький. А теперь целый бассейн. Хочу рыбу развести.

После обеда за бутылкой «Московской», которую мы распивали пополам с горячим и сладким чаем, Михаил Кузьмич рассказывал деревенские новости.

Катерина и Слава поженились, ездили в Вологду, к родителям инженера, а те, в свою очередь, приезжали сюда, на свадьбу. Хорошие люди, простые. Яшка Шамахов одно время вовсю ухлестывал за новой учительшей Сашенькой, а потом приехала в качуринскую больницу фельдшерица, беленькая, кудрявенькая, ничего не скажешь, красивая девка, он и отошел от учительши, повадился бегать в Качурино. Учительша, говорят, чуть с горя не повесилась. Такой обормот Яшка-то. Ульяна сладить с ним не может. Отступилась. Да что там! Разве разберешься в чужих делах? Молодой парень, вот и гуляет, балует. Олюха Звонарева родила двойню, оба мальчика, да такие здоровущие, вся деревня сбегалась смотреть. Петенька с радости две недели пьянствовал. Олюху не узнать. Откуда что взялось! И верно, красивая стала, на Петеньку не шумит, лаской да уваженьем берет. У Степана Гавриловича опять прибавление, и опять дочка. Но он не унывает. Иван Дмитриевич жив-здоров, уехал в район. Он теперь все дни там пропадает. Пришла разнарядка по осушению болот, так добивается, чтобы болота на территории колхоза «Красные Острова» осушили в первую очередь.

А конюх дед Келься умер. Недавно умер. Весной. Жалко старика. Да что сделаешь? На похороны приезжали его сыновья. Привезли они много вина, закуски разной мудреной, в красивых банках, всего понавезли. Поминки были знатные. Плакали они, горевали по отцу, но никто их не жалел. А банками и по сю пору ребятишки на поскотине играют.

Вот и все новости.

Девять дней прожил я в родном доме, с отцом-матерью, а на десятый затосковал. Девять дней не переводились в доме гости, хмельные разговоры и гармонь. Как же! Анатолий Кузьмин приехал! Единственный сын Павла Серафимовича, а Павел Серафимович и в простые дни душа нараспашку, а тут сын, — гуляй, народ!

Да и то сказать, нечасто залетаю я в родное гнездо, все больше живу по чужим углам, в чужой стороне, иной раз мать не знает, куда и писать, где искать сына, ждет не дождется моей писулинки, а дождавшись, напишет мне письмо на двух страницах в клеточку: «Сынок, и что же ты делаешь, милый? Да разве так можно? Ведь не кто-нибудь мы тебе, а мать с отцом. Долго ли написать письмецо? Сел на минутку и настрочил. Нам много-то и не надо, жив-здоров — и ладно. А то, не знаючи ничего о тебе, шибко мы переживаем. Где работаешь-то и кем? В тот раз писал, что шофером в степях, а теперь-то кем? Может, денег нет, так напиши. Ты ведь такой, ничего не скажешь, не велишь высылать, мы и не смеем. Ой, Толька, Толька, и в кого ты удался? Правду люди говорят, мол, не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Сестры твои погляди, как живут, при доме, при семье, душа за них не болит, всего у них хватает, и зятья дай бог всякому, а ты-то…» И вот все в таком духе.

Получив материнское письмо, я клял себя на чем свет стоит, бежал на почту, покупал гладкую лощеную бумагу, конверт, садился за стол, обляпанный чернильными пятнами, закиданный обрывками неотправленных телеграмм, и начинал «строчить». «Здравствуйте, дорогие родные! С приветом к вам ваш сын Анатолий. Получил письмо и спешу дать ответ…» И здесь заклинивало. О чем писать? Ну, жив. Ну, здоров. Работаю. Не напишешь же им, что три дня назад подзавалило меня в забое, часа четыре добирались спасатели. Не напишешь же. С ума сойдут. И сколько я ни пыхтел над письмом, все равно наскребывал чуть больше половины листа, да и то написанного большими буквами. В конце передавал привет сестрам, племянникам и племянницам, обещал в скором времени приехать и решительно ставил точку. А чаще всего отделывался телеграммами: мол, жив-здоров, адрес такой-то. И не то чтобы я был невнимательный сын, нет, я любил отца и мать, любил своих сестер, племянников и племянниц, переживал за всех них, радовался их радостям, а просто-напросто я и сам не знал, куда меня закинет судьба, — придет письмо, а меня нет. Да и они должны уже кое-что понять. Ведь с восемнадцати лет не живу в родном месте, бываю там лишь короткими наездами, осилю недельку-другую — и снова в поезд.

В этот раз я вернулся из Северной Атлантики после пятимесячной болтанки в океане — работал на морозильном траулере, ловил треску. Устроился я на траулер потому, что захотелось глянуть на чужих людей, на чужие страны, посмотреть, как живут там. Но посмотреть мне ничего не удалось: ни разу за пять месяцев мы не пристали к берегу. Видел я лишь, и то издали, канадские берега. Туманные и далекие, они ничем не отличались от берегов моей отчизны. Надоело мне море, качка, нелюбимая работа, и, воспользовавшись случаем, я пересел на судно, шедшее в Мурманск. Конечно, и капитан и ребята в глубине души не одобрили мой поступок, но простились по-хорошему: как-никак около полугода отмотался, пил-ел вместе, никто никогда жалобы от меня не слышал, да и работал я не жалея себя.

В Мурманске, получив полный расчет и, прикупив в портовых комиссионках барахла с разномастными «маде ин…», я сел в самолет — и вот уже десятый день отмякаю душой в родном городишке. Всего десятый, не так уж много, но чую — не могу больше.

Попервости отрадно было смотреть на мать, то и дело примерявшую английский джерсовый костюм, на отца, щеголявшего по квартире в узком, длинном пальтишоне французского производства, но так и не вышедшего в нем на улицу. «Да выйди ты на волю-то, — говорила мать. — Покажи обнову людям. Похвастайся». — «Неловко, — отнекивался отец. — Не узнают. Подумают — иностранец». Когда приходили ко мне друзья, я вытаскивал сигареты марки «Филипп-Морис», небрежно щелкал зажигалкой, тоже какой-то нерусской, мудреной, предлагал закуривать. Иные закуривали, а иные и отказывались. В общем, надоела мне вся эта иностранная, никому не нужная карусель, я сам я себе надоел, в чистеньком костюмчике, неискренний какой-то, ненастоящий, и снова поманила меня дорога.