Борис Шустров - Белые кони

Правда, однажды шевельнулась у меня мысль: а не остаться ли в родных местах навсегда? Сколько можно болтаться по столовкам, есть пустые щи?.. Случилось это в день приезда моего дяди по отцу. Дмитрия Серафимыча, председателя колхоза. Он приехал к вечеру на пыльном «газике» из далекой деревни Синегорки, зашел в дом и сразу наполнил его громким голосом и каким-то необъяснимо-тревожным запахом хлеба и зрелых трав. «Слышь, Павлович, — загудел он, — я ведь серьезно. Любая машина твоя! А то в заместители! У меня заместитель хреновый. Совсем мышей не ловит. А, Павлович?» — «Не-е… Не пойдет», — ответил за меня отец. «Не пойдет, — угрюмо согласился дядя. — Избаловался. А какого рядна надо?! И заработки у нас не хуже иных-прочих, и дом ему отгрохаю любо-дорого, и вон девок-то сколько! Любая пойдет. Только гаркни!» — «Не-е… И не уговаривай, — повторил отец. — Другая у него планида». — «Планида, — ухмыльнулся дядя. — Нету у него никакой планиды! Нету. Оттого и летает, бегает по белу свету. Подожди-и… Прижмет хвост какая-нибудь прости-господи, тогда узнает… Теперь ему что? Вольный казак! Куда захотел, туда поехал!» — «Не-е, — упрямо сказал отец. — Не уговаривай. Давай-ка чокнемся». — «По последней! — строго сказал дядя, погрозил мне прокуренным пальцем и вдруг воскликнул, напугав мать: — Помню, помню я, как до района-то ехали! Зверь! — Он подмигнул для чего-то мне, словно знал что-то тайное о той поездке, и повторил чуть тише: — Зверь!»

Ничего особенного в той поездке не было, просто в непогодь, по хлипкой, размытой теплым дождем дороге я довез председателя из Синегорок быстрее, чем его шофер Венька, но для дяди это пустячное событие почему-то выросло в значительное.

«Через мостик-то как сиганули, а? — припомнил он, снова подмигивая. — Говорю ему, давай, мол, в объезд. Куда… Газанул — и там. Только брызги! Зверь. Одно слово. И уборочную помню. Выручил ты меня тогда, Павлович. Две машины на колеса поставил. Не шутка! В страду-то. Да и потом работал добро. Ничего не скажешь. Добро-о…»

И я хорошо запомнил ту страду. Я приехал в Синегорки из калмыцких степей, из маленького поселка Нарын-Худука, где располагалась геофизическая партия, в которой я работал шофером. По первой же просьбе дяди я согласился поработать в его колхозе. Поставил меня Дмитрий Серафимыч на самую нудную работу — ремонт машин. Я часами лежал на теплой, прогретой солнцем земле, разбирал, перебирал, подкручивал, доставал запчасти любыми средствами. Легко бегал я тогда по родимой земле… Истосковался по ней, живя в незнакомом краю, в жарких степях, где в сухой траве шмыгали непуганые суслики и стояли на горизонте замысловатые миражи, истосковался по светлым речкам, по маленьким радостным деревенькам, словно брошенным в таежник сверху, и по людям с родной окающей речью.

Но прошла страда, промчались солнечные ненадоедливые деньки, подули с севера мокрые ветры, небо затянулось бледным непроницаемым полотном, и посыпались на вмиг похолодавшую землю затяжные грустные дожди. Делать мне стало нечего, и я уехал. Вольный казак…

Мать первой заметила во мне перемену, подсела и смирно спросила:

— Небось опять навострился?

Отец посмотрел на мать и покашлял в кулак. Я не ответил.

— Ох, дитятко, дитятко, — вздохнула мать. — И когда ты оженишься, остепенишься? Двадцать семь годочков… Ведь, гли-ко, один неженатый ходишь. У всех твоих дружков детишки, да не по одному, а ты все ни к кому головушку не приклонишь. Нам, поди, тоже хочется с внучонком твоим понянчиться. Отец шибко худой стал. Это он при тебе храбрится, винище-то хлещет, а как уедешь, так и занеможет. Все ночи напролет хрюкат и хрюкат. Того и гляди, помрет.

— Кто хрюкат? — откликнулся отец. — Ты говори, да не заговаривайся. Не слушай ее, Анатолий. Жениться не напасть, как бы, женившись, не пропасть.

— Чего говорить? — продолжала мать, словно и не расслышав отцовских слов. — Ладная была девушка Юля… Шибко она мне нравилась. Как сейчас помню, долгоносенькая такая, губки пухленькие, беленькая, и ростом и фигурой — всем взяла. Да не судьба, видно. Девочка, говоришь, у нее? Аленка? Теперь мода на Аленок-то. Ты, Анатолий, в ее жизнь не суйся. Что было, то было, быльем поросло. Она теперь сама по себе, ты сам по себе. У нее семья, муж…

— Понесла-а… — поморщился отец. — Не лезь ты в его дела! Сколько раз говорить?!

— Это как же не лезь? Он мне кто? Не сын разве? Захочу, так выдеру! Так выдеру — на задницу не сядет!

Отец засмеялся, закашлялся.

— Давай-ко пропустим по одной, Анатолий. Оно, дело-то, веселее пойдет. Держи, давай, держи.

— Может, передохнем, отец?

— Не приневоливай ты его, не приневоливай! Не хочет парень, и не надо. Пей один свою заразу!

— Я ведь хотел как лучше, — сконфузился отец.

— Больше недели пластаете. И куда в вас только лезет? — не могла успокоиться мать. — Ведь горечь горечью, а пьют как сладость. Хоть бы запретили ее, проклятую! Ни поговорить толком, ни послушать. Одна трескотня.

— Мама, — обратился я к ней, — а помнишь, как мы за грибами ходили? Ты, я и Юлия…

— Ох, помню, помню! — радостно подхватила мать. — Ходили мы под Богородскую мельницу. Маслят в том году уродило-ось… Видимо-невидимо! Ну, вот. Набрали мы полные корзины и идем обратно. Я-то позади, так все видела. Идет Юля-та, ножками по песочку топает. Топ-топ. И вот этакие малюсенькие следки остаются. На песке-то. Ох, господи, думаю, ребенок ведь еще совсем. А корзина-то у нее здоровущая — за спиной хлоп-хлоп! И жалко и смешно-то мне: и сама-то устала, еле ноги волоку… Топ-топ… Ох, те-те… Хорошая была девушка…

Мать умолкла на минуту, призадумалась, а потом, словно спохватившись, продолжала тем же радостным, несколько неискренним тоном:

— А то как-то пошли белье полоскать. Пришли, а на реке волны с белыми верхами ходят. Не заладилась в тот день погода. Полощу я, а сама на Юлю поглядываю. Как она? А вода студеная. «Брось, — говорю, — дочка, сама выполощу». Куда там… Губки свои пухленькие закусила, полощет, а сама плачет. Слезы так в речку и капают…

«Топ-топ… Слезы так в речку и капают…» Быть может, рассказывая, мать и не ведала, какую бурю воспоминаний разбудила она во мне. Отец глянул на меня и торопливо поднял стаканчики.

— Держи, Анатолий. Ее теперь не остановишь. Хлебом не корми — дай поболтать. Бабы-ы…

На этот раз я не отказывался и, посидев немного с отцом, вышел на улицу, медленно спустился с крыльца и пошел в березы. Я сел под самое дальнее дерево, закурил, и понемногу мной овладели тихие, светлые воспоминания. Протяжно и тоскливо гудел на реке пароход, какие-то беспокойные темные птицы летали около, чуть не задевая меня крыльями, я смотрел в холодное небо, усеянное мелкими северными звездами, смотрел неотрывно и долго, и вдруг пропали куда-то звезды и по опустевшему небу вдруг покатились огромные могучие валы северного сияния. Синие, красные, голубые, зеленые, разные, причудливо смешиваясь, они на минуту застывали и, разламываясь, исчезали за горой Шмидта. Я видел полярную ночь, неподвижные терриконы в тундре, долгую дорогу с редкими огнями, я видел Юлию, запрокинувшую голову в небо, ее глаза, в которых шаталось, плыло северное сияние. Мучительно-сладкая, привычная мысль овладевала мной, мысль о том, почему мы не вместе, я и Юлия.