Семен Бабаевский - Знамя жизни

— Ну, заигрались усть-невинские казачата, — сказал Тимофей Ильич, выбрав на реке удобное место и разматывая лески. — Всё-то им в диковину. Что тут скажешь — знакомство с жизнью…

Недалеко от моста, перед тем как, бурля и пенясь, наскочить на водорезы, Егорлык немного поворачивал в сторону, размыл берег и устроил круглую и глубокую заводь.

Вода, с шумом и плеском врываясь сюда с быстротока, сразу же успокаивалась, кружилась медленно, устало, как бы говоря: ну, вот, наконец попала в затишок, хоть немного передохну, а то лечу и лечу от самого Эльбруса и всё по быстрине, всё без передышки…

Заплывала сюда и рыба — так под вечер уставшие путники сворачивают с главного тракта, желая найти приют для ночлега. Какой-нибудь тупоносый и вялый в движениях головень, явившийся как и те рыбаки, что сидели у воды с двумя удочками, от устьневинских берегов, заметит такой отличный затишок и непременно завернёт; неспеша, по-хозяйски осмотрит дно, — как песок, много ли ила и какой он, не затерялось ли в нём чего-нибудь съестного, не всосал ли песок коряг, в которых можно было не только с удобством пожить деньдругой, ко и скрыто подкараулить беспечного пескаря или даже шуструю, но глупую плотву. Коряг, как на грех, не оказалось, а перед глазами заманчиво мелькнул красиво скрюченный червяк. У головня загорелись глаза; как опытный пловец, он решительно раздвинул голубого оттенка плавники, резко взмахнул хвостом и на лету, открывая круглый, мягкий рот, проглотил червяка… И тут какая-то страшная сила рванула и потащила головня вверх…

Вода всё так же кружилась тихо и спокойно. И уже в заводи появились усачи, и были они уверены, что в Егорлыке вовсе не было того головня, которого в эту минуту пытливо рассматривали в ведре Тимоша и Илюша, усачи гуляли весело, косяком, как гуляют по пастбищу конские табуны. И плыли по кругу как бы наперегонки, а у каждого, как у запорожца, длинные рыжие усища. Чешуя—мелкая, цвета речного песка, и стоит усатым прижаться к песку животами, как уже нет всего косяка, и только дно в этом месте кажется немного буграстым… И усачам заводь понравилась, и им было по сердцу то, что всюду песок и песок лежал пышным настилом, а перед глазами мелькал червяк…

— О! Это не головень, нет, совсем не та птица, — пояснял Тимофей Ильич, передавая детям в руки небольшого, скользкого усачика. — Это, ребятки, усач! Поглядите, какие у него усища! Мал, а усат…

— Как ниточки, — сказал Илюша, поднимая пальцем мокрый, свисающий усик.

— И вода капает, — заметил Тимоша.

— Усачик ещё мал, но тоже наш, кубанский, — говорил старый рыбак. — Теперь-то кубанская рыба всюду, она идёт по Невинномысскому каналу, по Егорлыку, аж до Маныча, а там, гляди, и в Дон переберётся… Они, дети, такие, эти кубанские усачи…

На берегу Егорлыка рыболовы пробыли до полудня. Солнце грело Тимофею Ильичу не бок, а спину, которая ныла, побаливала; тень от согнутой фигуры старика лежала посреди заводи, а от моста она протянулась наискось через Егорлык, захватив кусок берега. Внуки проголодались и съели всё, что припасла для них Марфа Игнатьевна. Лица у мальчиков покрылись свежим осенним загаром, губы обветрились и стали шершавые, а в горячих глазах — и радость и непередаваемая детская озабоченность… То они поймали кузнечика и решили испытать — сможет ли он так же прыгать и по воде, как по земле, и погубили бедняжку; то кормили хлебными крошками рыбу — самый большой головень, как бы понимая то, что ему говорили мальчики, раскрыл свой круглый, трубочкой, рот, подержал на губах размокшую крошку, а есть не захотел; то отыскали на берегу гусиные перья, пускали их на воду и задумчиво, с грустью во взгляде, смотрели, как эти крохотные белые точечки убегали под мост и там пропадали…

Тимофей Ильич всё так же смотрел на поплавки. Они кружились на воде, а голова тоже кружилась, и на усталые глаза наплывал туман. «Пора тебе, старый, и домой, какое тебе дело до рощенской делегации; все кости у тебя ноют, покоя просят, а ты гнёшься над удилищами», — кто-то говорил ему на ухо. «Погоди малость, — отвечал старик, — ещё посижу, подхвачу какого-нибудь зеваку и уйду, а может, дождусь рощенцев. Сергей же говорил, что нынче они прибудут…»

Тимофей Ильич был доволен клёвом и всё же, как опытный рыбак, считал, что рыба во много раз охотнее шла бы на крючок, если бы поблизости не было моста. Весь день по мосту то и дело проносились грузовики — машины тяжёлые, гружённые то углем, то зерном, то досками, то шерстью… «Ишь, как давит колёсами мост, как гудит, — думал Тимофей Ильич, видя, как по мосту проезжает трёхтонка с прицепом, на котором, подпрыгивая и лязгая, качались тонкие стальные прутья. — Ить этот же гул от колёс идёт вниз, по тем чугунным быкам, в воду, а рыба и распугивается… Эх, и до чего ж много расплодилось машин… И сколько же их ещё порасплодится…»

Тут Тимофей Ильич услышал знакомый голос:

— Эй, Тимофей Ильич!

— Так ты это что же! Усть-Невинскую бросил и уехал за границу?

Старик поднял голову. На мосту, там, где только что гремел стальным хвостом грузовик, стояли две «Победы» и газик. На передней машине с открытым верхом флаг устало повис на древке. Тимофей Ильич сразу узнал своих кубанцев. По откосу спускался, немного навеселе, Савва Остроухов — кубанка с красивым верхом, как всегда, лихо сбита на затылок. За ним шёл Стефан Петрович Рагулин, — на груди, в лучах солнца, Золотая Звезда Героя; те мужчины и женщины, которые тоже вышли из машин, стояли возле перил и смотрели на рыбаков.

Вслед за Рагулиным Савва поздоровался с Тимофеем Ильичом, потом взял на руки сперва Илюшу, потом Тимошу и, смеясь и обнимая их обоих, уже стоявших на земле, спрашивал:

— Ну, юные усть-невинцы, кто ж из вас тот, а кто другой? А? Чего же вы так дичитесь? Или не узнаёте земляка? Эх, славные у Сергея сыночки. И растут быстро, как мои!

— Приволье, чего ж им не расти, — сказал Тимофей Ильич, показывая Рагулину рыбу, — Погляди, Стефан Петрович, — наша, кубанская…

— Славная рыба, — похвалил Рагулин. — А что сын — дома? Встречу готовит?

— Сергей в Ставрополе… Обещал к вечеру быть. А встреча и без Сергея будет…

— Ну, а как ты, Тимофей Ильич, поживаешь на чужой земле? — осведомился Рагулин, лукаво щуря маленькие, слезливые глаза.

— А чего ж, Стефан Петрович, не жить, — отвечал Тимофей Ильич, — земля и тут своя…

— Да оно-то так. И сын тут и внуки — жить можно, — согласился Рагулин, ещё больше щуря глаза, — А всё ж таки в Усть-Невинскую тянет?

— И тут вода — кубанская, от наших же берегов.

— Вода, Тимофей Ильич, водой, — рассудительно сказал Савва, раскинув полы пиджака, как бы показывая: вот, мол, смотрите, какие на мне галифе, рубашка и какое серебро на поясе. — Тимофей Ильич, и как вы тут живёте? Кругом же голое место — ни тебе деревца, ни кустика. Тут только кочевникам и жить… Выбрал же мой друг Сергей себе местечко…