Семен Бабаевский - Знамя жизни

Об этом же Марина Николаевна подумала и утром, когда две «Победы» с гостями неслись по степи — над передней ветер трепал знамя на коротком древке, и оно, как кусок жаркого пламени, то вспыхивало в лучах солнца, то на какую-то секунду угасало…

И как только Марина Николаевна отворачивалась и не смотрела на знамя, она видела худощавое и горбоносое лицо Стегачёва, большой лоб, исписанный ниточками мелких морщинок.

За столом, когда сели ужинать и когда Татьяна снова взяла на руки Серёжу, Стегачёв то ласково смотрел на сына, то расспрашивал Марину Николаевну о Журавке, о том, сколько в районе машинно-тракторных станций и совхозов, как организовано орошение, какой мощности гидростанция, на которой работает Ирина; об укрупнённых колхозах, о председателях — кто они и как ведут хозяйство; о животноводстве и особенно об овцах и о Чёрных землях, и всё — цифры, фамилии записывал в блокнот. «Если позволите, — сказал он, улыбаясь сыну — на туго натянутой коже на лбу морщинок стало вдвое больше, — я беседу с вами напечатаю в газете… Теперь у наших читателей повышенный интерес к журавцам…»

Потом он подарил свои «Кубанские зарницы» с надписью. Там, в доме Нецветовой, Марина Николаевна постеснялась посмотреть, что ей написал Илья Стегачёв.

Только в дороге, когда Маня немного приотстала от «Побед», Марина Николаевна развернула книгу и прочитала «Марине Николаевне Самойловой с уважением и с просьбой: прочитать и сказать автору своё мнение об этой книге».

— А что это у вас за книга? — спросила Маня, — Может, про любовь?

— Нет, Маня, про жизнь.

— Какую?

— Нашу.

— Интересно бы прочитать…

«Нет, они не только не похожи — они очень даже разные», — думала Марина Николаевна, прикрывая шалью глаза и опять видя кусок пламенеющего кумача и большой лоб в мережках морщин… «Прочитать и сказать своё мнение… А Зиновий Еюкин? Он моим мнением не интересуется… А зачем оно ему? Мы тоже разные…»

Машину подбрасывало, она легко качалась на рессорах, а колёса, подпрыгивая, с резким шумом мяли щебень… Марина Николаевна закрыла лицо концом платка, вслушивалась в шум резины, и так она, не открывая глаз, и ощущая сквозь шерсть платка холодный воздух, просидела почти всю дорогу…

* * *

В то раннее утро, когда Сергей уезжал в Ставрополь, Кирилл Дедюхин не мог прийти в райком. Нездоровилось Марии Филипповне. Самому нужно было и вызвать врача, и приготовить завтрак, и проводить в школу сына. Позвонил по телефону, хотел напомнить, что сегодня пятница, и спросить, как же быть с приёмным днём, но было поздно: Саша ответил, что Тутаринов уехал… «рвётся, бежит, а с чем-то вернётся в Журавку», — думал Дедюхин, провожая врача в спальню жены.

Только в середине дня Дедюхин пришёл на работу. Лицо у него было помятое, хмурое, какое бывает у человека больного или плохо спавшего. В коридоре и на крылечке собрались люди, поджидавшие приёма Их было много… «И зачем он устроил эти «пятницы», — подумал Дедюхин, входя на крылечко. — Ведь всё равно — как были жалобщики, так они и будут, установи им хоть семь «пятниц»…

На солнцепёке, прислонившись спинами к стене, на корточках сидели два старика с посохами — один бородатый, второй безбородый. И эти посохи, и грубые, запылённые, со стоптанными задниками сапоги, и узелки с харчами говорили, что старики пришли в Журавку издалека. Тот, что по ноздри зарос буро-седой бородой — на солнце она казалась сизой с тёмным отливом, — держал на коленях кошёлку и что-то в ней искал, а его сосед, старичок щупленький, в сильно поношенном полушубке и с реденькой, слабо вьющейся бородкой, развернул на коленях узелок и ел пирог с капустой… «Хоть пиши картину, — подумал Дедюхин, усмехнувшись, — ходоки у Тутаринова…» Женщины в тёплых платках и в кофтах увидели Дедюхина, встали и хотели было идти ему навстречу, но остановились, — очевидно, обознались. Парень в замасленной стёганке и в парусиновой кепке, из-под чёрного запылённого козырька которой петушиным хвостом выбивался русый чуб, оскалил молодые белые зубы, хотел что-то сказать и не сказал…

«Тракторист и, наверно, прямо с борозды, — думал Дедюхин, входя в коридор. — Бросил трактор и прилетел — «пятница», что поделаешь…» Тут Дедюхин увидел Рясинцева, Андрея Андреевича Гнедого и Нила Трофимовича Горобца. Со всеми поздоровался кивком головы и сказал:

— Товарищи, а Сергей Тимофеевич в отъезде. Просил меня извиниться — срочные — дела заставили выехать.

Послышались голоса:

— Ах ты горе!

— Поговорить бы.

— А писали, что каждую пятницу.

— Писать можно.

— Шли пешком…

— А мне пахать не дают!

— Кирилл Михайлович, как же быть — людей полон кворум, а Сергея Тимофеевича нету, — сказал Рясинцев, не мигая глядя в лицо Дедюхину и прижимая локтем свою толстую, в переплёте, тетрадь. — Может, вы его замените, и тогда весь этот кворум…

Тот старик, у которого буро-сизая дремучая борода, склонил на кошёлку голову, как бы собираясь вздремнуть, задумчиво проговорил:

— Знать так, Мефодий, не ко времени мы явились: и есть кворум и нету кворума.

— А что оно такое, Игнат, — этот кворум? — спросил сосед, не переставая жевать пирог.

— Чёрт же его знает — что-нибудь чужое, нерусское.

— А может быть, ругательство?

— Выражение!

— Я, конечно, мог бы заменить Сергея Тимофеевича, — сказал Дедюхин и стройной, живой походкой прошёл в приёмную Тутаринова.

— Александр, — обратился он к Саше. — Сергей Тимофеевич уехал?

— Вы же знаете, а спрашиваете.

— А тебе, любезный, лень ответить. Эх, какой же ты! Открой кабинет.

— Не велено.

— А людям ждать — велено? Давай ключ…

Саша, смущённо мигая светлыми, всегда спокойными глазами, молча открыл дверь.

Стоя на пороге, Дедюхин скучно улыбнулся и сказал:

— Александр, ты хороший страж, но плохой политик, да, да, просто никудышный. Об этом я тебе говорил ещё при Борискине, когда ты… Пойми, дорогой, лично мне оберегаемое тобой место не нужно, но неудобно принимать посетителей в конуре, именуемой кабинетом второго секретаря. Вот когда у нас будут у всех кабинеты — и просторные, и светлые, и отлично обставленные…

Саша просматривал в папке какие-то бумаги и не слушал. Дедюхин огорчённо вздохнул и прошёл в кабинет, смело прикрывал хорошо ему знакомую, обтянутую чёрным дерматином, толстую и тихую дверь. Он повесил пальто, потёр ладонью лоб, поперёк которого розовой стёжечкой лежал надавленный фуражкой след; пригладил и без того гладко зачёсанные кверху волосы льняного цвета; прошёлся к окну и обратно, — почему-то каждый раз, оставаясь один в этом кабинете, Дедюхин подолгу прохаживался, много раздумывал и делался добрее обычного. Ходил он по кабинету медленно, прислушивался к скрипу сухих подошв — левый ботинок скрипел как-то так удивительно певуче, точно выговаривал: «а ты не ходи, а сиди, а ты не ходи, а сиди…» «Ещё посижу, успею, сидеть нетрудно, — думал Дедюхин, подходя к столу. — А вот обдумать, как бы лучше помочь тем, кто там, в коридоре, и для кого «пятница»… Да это сложнее. Два старика с палками, истинные ходоки, пришли — и куда? К нам, к партийным руководителям… По сапогам видно — прошли не один десяток километров. Наверно, райсобес не выдаёт пенсию, захлестнул стариков волокитой, и вот они тонут… Ну, ничего, мы разберёмся… у нас не потонут…»