Семен Бабаевский - Знамя жизни

«О чём это он с таким подходом», — подумал Семён, вынимая коробку «Казбека» и раскрывая её на столе.

— А если бы яснее и точнее, — сказал Семён, дуя в мундштук. — Кури…

— Благодарю… Да, это здорово! — Дедюхин встал, прошёлся к окну и, услышав певучий скрип левого ботинка, сразу же сел. — А вот и точнее… Я имею в виду твою статью в нашей газете. — Он наклонился так, что лёг животом на стол. — Завтра к нам приезжают рощенцы — пусть читают и знают, как мы строго оцениваем свою работу. Как это у тебя — за машинами не видно людей. И выражение свежее, литературное. Не Зиновий Еюкин подпустил тебе эту художественность?

— Пишу, как умею.

— Да ты не хмурься… Я даже подчеркнул это место, — Дедюхин развернул газету и энергично придавил пальцем отчёркнутые красным карандашом строки, — Может, Сергей Тимофеевич и пожурит, а я хвалю… Вот оно: «В гуле моторов, который разливается по степи могучей стальной симфонией, теряется голос человека — молчат трактористы, механики, бригадиры, и в этой тишине…» Просто образное выражение — «могучей, стальной симфонией…» — Он опять слегка надавил животом стол и заговорил тише. — Беда, Семён Афанасьевич, скажу тебе по секрету, как близкому другу Сергея, в том, что наша просьба в крае насчёт машин не принята…

— Как — не принята?

— А так… В деталях не знаю, а вообще не принята… Кондратьев сказал: не забегайте наперёд… И, конечно, правильно сказал. — Он взял газету, читал молча, губы его чуть-чуть улыбались. — Или вот это место, где ты критикуешь инструкторов райкома. Правильно подстегнул, разленились, на низах бывают мало, а если приезжают, то в суть дела не вникают… Это точно!

«И к чему он затеял эту похвалу, — думал Семён, — Тут что-то есть, а вот что?.. Не забегайте наперёд? А как же без машин?»

— Ну, я пойду, — сказал он невесело, — Меня поджидает Иван Афанасьевич… у меня к нему дело… А в райком я зашёл — думал, застану Сергея Тимофеевича…

— Как доклад у Книги? Не хвалился? — спросил Дедюхин, вставая и провожая Семёна.

— Как же! Доклад готов.

— Коррективы, конечно, придётся внести, но пусть подождёт возвращения Сергея Тимофеевича. — И уже возле дверей, вполголоса: — Я же тебе по секрету…

Семён ушёл, забыв взять с вешалки кубанку.

Как всегда без стука появился Саша, молча снял Семёнову кубанку и, держа её в руках, сказал:

— Рясинцева приглашать?

Дедюхин утвердительно кивнул головой и задумался. Когда же он поднял голову — там, где стоял Саша, увидел Рясинцева, прижимавшего под мышкой чёрную тетрадь.

— Что там у тебя, Кузьма Леонтьевич?

— Можно по записям?

— А без записей не можешь?

Рясинцев неудобно присел на стул и развернул на углу стола толстую, в переплёте, тетрадь. «Не расстаётся со своими святцами — так всех туда и суёт, и записывает», — подумал Дедюхин, видя задумчивое, серое лицо Рясинцева.

— Кирилл Михайлович, Подставкин вывернулся и теперь угрожает… А разве я виноват?

— То есть как угрожает?

— У меня всё записано. — Рясинцев листал страницы и изучающе-колко посматривал на Дедюхина бесцветными глазами — Вот они. Первая ссора с женой восьмого числа третьего месяца, вторая первого — четвёртого, исключение из партии шестого числа восьмого месяца…

— Кузьма Леонтьевич, и зачем такая точность? Это же тебе не в кладовой, не товар по полкам раскладываешь? Ты же секретарь парторганизации колхоза…

— Точность и в жизни нужна, — Рясинцев послюнявил палец и перевернул страницу.

— Тутаринов помирил их десятого числа девятого месяца, а пятнадцатого девятого Подставкин уже нанёс мне первое оскорбление…

— Какое же это оскорбление? — спросил Дедюхин, думая о том, что хорошо бы сейчас пойти домой, попить чаю, поговорить с женой, с Оленькой Кумшаковой.

— Посредством ябедных слов.

— Каких?

— «Бездушный» и в этом роде. Да у меня всё на учёте — вот запись… Посмотрите сами.

— Плохо, Кузьма Леонтьевич, что ты всё записываешь. — Дедюхин устало потянулся и подумал: «И вот такой буквоед стоит во главе партийной организации колхоза? А почему стоит? Потому, что мы рекомендуем избирать какого-нибудь кладовщика или учётчика, кто не связан с полевыми работами, а есть ли у него то, что требуется для партийного вожака — не интересуемся. Может, он кладовщик и отличный, а руководитель плохой. Вот где наша не вина, конечно, а беда, — не знаем кадры».

— Ты и здесь записываешь? — спросил Дедюхин, видя как Рясинцев старательно бегает карандашом по тетради. — Ты хотя бы при мне ничего не заносил в этот талмуд…

— Боишься?

— Чудак! Просто нехорошо. Ты же не следователь и не газетчик-репортёр, который всё берёт на карандаш.

— А я люблю точность. Был у вас, говорил, а когда говорил? Какого числа? Месяц? И, само собой, год.

— Да зачем всё это нужно?

— Для точности.

— Смотри, Кузьма Леонтьевич, как бы эта твоя точность да не обернулась против тебя. Ваши коммунисты, вот такие, как Подставкин, присмотрятся к твоим святцам да на очередных выборах и прокатят на вороных. «Прокатить на вороных» — знаешь, что это такое?

— А как же! Только «вороные» и вас могут понести…

— Ты это к чему?

— Так, прилетело на ум. — Рясинцев развернул тетрадку и что-то записал. — Пометим и это.

— Помечай, помечай, — Дедюхин встал, как бы показывая, что разговор окончен. — Так ты что же, жалуешься на Подставкина?

— Хотел побеседовать, доложить.

— Ступай к инструктору Соколову и ему доложи.

Провожая взглядом Рясинцева и видя его узкий и какой-то тощий затылок, исписанный, как рубцами, глубокими морщинами, Дедюхин думал: «Пусть себе записывает до очередных выборов… Как это он сказал?.. И вас могут… А что, такой может выступить на конференции и такое наговорить — у него же всё записано. С ним надо быть поосторожнее…» Снял трубку и сказал:

— Кумшакова… Ты, Алексей Иванович? Сообщаю новость, которую я предугадал ещё вчера: у нашего ходока неудача. Да, можно сказать, провал. Ну, удивляешься, а разве я тебе не об этом говорил? Ты приходи ко мне — обсудим план встречи рощенцев… Давай, мчись!

* * *

Утро было тёплое, почти летнее. После осенних, сырых, липнущих к земле туманов и вдруг столько солнца! И всё же Ирина, провожая детей на реку, одела их в костюмчики, вязанные из тонкой серой шерсти, у Тимоши на груди лежали три белых полоски, у Илюши — две; такого же серого цвета и тоже вязанные шапочки — и опять у Тимоши махорок синий, как цвет василька, а у Илюши — красный, точно полевой мак; туфельки у Тимоши чёрные, а у Илюши — коричневые. Всё это делалось по просьбе Сергея — так ему легче было узнавать, кто из его сыновей Илья, а кто Тимофей.

— Посмотрите, батя, теперь они разные, — сказала Ирина, обращаясь к Тимофею Ильичу, который стоял тут же и наматывал на удилище леску. — Не перепутаете?