Семен Бабаевский - Знамя жизни

Во всех этих оживлённых разговорах и толках, разумеется, рядом с досужим вымыслом, соседствовала и настоящая правда. К ней следует отнести и тот факт, что Иван Книга снова обзавёлся кабинетом и усиленно, день и ночь готовил доклад, приводя множество фактов и примеров, какую выгоду получат колхозы после введения комплексной механизации; что бюро райкома поручило Самойловой выехать в Рощенскую и лично пригласить гостей-делегатов, при этом предварительно, дней за пять-шесть, послать им проект договора; и, наконец, что в Журавку должен был пожаловать Тимофей Ильич Тутаринов… Однако те, кто об этом говорил, ещё не знали, что старик Тутаринов не стал дожидаться, когда его включат в состав делегации, а выехал в Журавку раньше и вот уже второй день гостил у сына и забавлялся с внучатами.

* * *

За окном глухо и часто загремели колёса, потом стук их пропал, и стало тихо, — видимо, тачанка остановилась у двора. Тогда Марфа Игнатьевна, уже лежавшая в постели, насторожённо приподняла голову и, опершись локтем о подушку, прислушалась.

Её и удивляло и пугало то, что и в прошлую и даже в позапрошлую ночь точно так же по улице стучали-колёса и так же неожиданно они умолкали возле дома… «Не иначе Ирина и опять на тачанке, — с тревогой подумала Марфа Игнатьевна. — Кто же её так старательно провожает? Не Крамарёв ли дурачится?»

Вчера, в середине дня, директор гидростанции Крамарёв заехал как будто по делу к Сергею. Сергея дома не было — и это его нисколько не огорчило. Казалось бы, нужно было уезжать. А он сел к столу, попросил чаю и разговаривал как-то заметно ласково, даже любезно — как вспомнила об этом Марфа Игнатьевна, так уж и не могла лежать.

Поспешно встала, зажгла свет, накинула на плечи шаль и, путаясь ногами в ночной сорочке, открыла дверь. Хлынула сырость, туман, чуя тепло в доме, клочьями рвался в дверь, а на улице — тьма, не видно ни лошадей, ни тачанки, ни тех, кто на ней сидел…

Хлопнула калитка, точно её ударило ветром, и в темноте снова застучали колёса, — теперь глухой их звук всё уменьшался и уменьшался.

В дом вошла Ирина. Посмотрела на мать сонно-прищуренными, грустными глазами.

— Мама, Серёжа дома?

— Припозднился, как и ты. Наверно, заседают.

— И не звонил?

— Не слыхала. Чай ещё горячий… Подавать?

Ирина кивнула головой, устало подняла руки, развязала белый, из козьего пуха, платок и бросила его на диван — в шелковистых ворсинках водяной пылью блестели испаринки тумана. Тут же на спинку стула повесила жакет, снизу и на рукавах отороченный узкой полоской серого каракуля. Постояла перед зеркалом — невысокая, статная, с чёрными блестящими глазами. Опять подняла руки, глубоко вздохнула, поправила волосы и нехотя, насильно улыбнулась.

— Тимофей Ильич отдыхают?

— Весь вечер с внучатами шумел, — сказала Марфа Игнатьевна, ставя на стол чайник — и стакан в подстаканнике. — Недавно угомонились и малый и старый… Не нарадуется Тимофей Ильич, внуков казачатами называет.

— Мама, а Серёжин стакан?

— Будешь ждать?

— Он же вот-вот явится.

Марфа Игнатьевна принесла ещё один стакан, невесело покосилась на дочь и, глядя в сторону, сказала:

— Кто это гремит каждую ночь под нашими окнами?

— Никита Самсонович подвозил.

— Крамарёв? Я так и думала… Не в извозчики, случаем, подрядился?

— Туман же, темно, идти трудно…

— Послушай, Ирина, туман туманом, а ты женщина замужняя.

— Так что ж из того? — Ирина улыбнулась, но опять нехотя, через силу. — Что я замужняя — это не секрет.

— А раз не секрет, так и не позволяй себя подвозить… у тебя есть свой подвозчик — его и знай. А то подвезёт раз, второй, а потом в глаза станет этаким селезнем засматривать… Этот Крамарёв — здоровило, он-то, вижу, себе на уме…

— К чему всё это, мамо? Я же не маленькая, и мне просто смешно… Ложились бы вы спать, а я подожду Сергея.

— Смешного тут, дочка, мало… Вчера пожаловал ко мне тот извозчик. Конечно, говорит, что не ко мне, а к Сергею…

— И верно. К Сергею у него было дело — жалоба на сухо-буйволинцев. У них же сечение проводов такое, что мы не можем подавать энергию… Нагрузка никуда не годится.

— Не знаю, дочка, сечение или присечение, а только почему твой любезный начальник как попросил чаю, так и начал заводить ласковые речи… Вздыхал и на жизнь жаловался. — Марфа Игнатьевна умолкла, взяла стакан и начала вытирать полотенцем, делая это так поспешно и старательно, точно говоря: я бы ушла спать и не стала бы говорить тебе о Крамарёве, да вот надо же вытереть стакан. — Я, говорит, Марфа Игнатьевна, сильно несчастный в личной жизни… Женился, да ошибочно… Известно дело — все мужчины мучениками прикидываются, когда им в этом есть выгода…

— А я-то тут при чём?

— А при том, что Крамарёв увидал на стенке твою карточку — вот эту, ещё девичью…

Долго смотрел на неё такими… туманными глазами, а потом и говорит: счастливый Сергей Тимофеевич, мне бы такую жену…

— Значит, смотрел туманными глазами? — смеясь, спросила Ирина. — А какие же это — туманные глаза? Страшные? И скажете такое, мамо… Идите, идите спать… Уже поздно.

Марфа Игнатьевна поставила стакан, ушла в свою комнату, оставила дверь открытой и ещё долго бурчала, точно с кем-то разговаривая вполголоса. Ирина тихонько, как бы случайно, прикрыла дверь, потом сняла со стенки лохматое полотенце и старательно укутала им горячий чайник, — пусть так и стоит до прихода Сергея. Сама села у окна и, поставив локти на подоконник, с грустью смотрела в матово-чёрное стекло, как в зеркало.

С наружной стороны стекло было как бы залито блестящим тёмным лаком, и в глубине его Ирина видела свою плохо причёсанную голову, руки, подбородок, лежавший в ладонях, большие как будто чужие глаза…

Ирина думала о том, что вот уже пошёл второй месяц, как она с детьми приехала в Журавку, а трудно, оказывается, привыкнуть и к новому месту, и к новым людям.

Кажется, и работа у неё по душе, и директор гидростанции ценит её, даже даёт лошадей, чтобы ездить в Журавку, а на сердце неспокойно. Ирина хорошо понимала, что её приезд в это ставропольское село связан с той необходимостью, которая заставила Сергея покинуть родное верховье Кубани и уехать в Журавку, — не могла же Ирина с детьми оставаться в Рощенской, когда муж — в Журавке. Казалось, такую азбучную истину легко было не только понять, но и не думать уже ни о Рощенской, ни об Усть-Невинской, а Ирина не могла. Она терялась в догадках: почему ей трудно было привыкнуть к Журавке? Может, причиной было то, что здесь, в Журавке, ей сказали, что Сергей был ночью на мосту с какой-то Лушей, — впервые в жизни Ирина почувствовала, как горька и как мучительна — нет, не ревность, а женская обида на мужа.