Семен Бабаевский - Знамя жизни

А случилось это так. Мария Филипповна Дедюхина и Оленька Кумшакова сочли своим долгом сразу же познакомиться с женой нового секретаря райкома и не преминули явиться в дом Тутариновых. Часа два они говорили о том, о сём, о чём обычно говорят женщины, когда они ещё не знакомы близко. Мария Филипповна первая перешла на «ты» и, ласково глядя на Ирину, покровительственно сказала:

— Милая, Ирина Ивановна, или позволь проще — Иринушка! Мы с Оленькой так рады, что ты приехала в Журавку, так рады… Если тебе нужна какая помощь или дружеский совет — пожалуйста, мы с Оленькой, как старожилы здешние, всегда охотно тебе поможем…

Прощаясь, новые подруги не утерпели и под строжайшим секретом сообщили Ирине о том, кого видел шофёр «Заготзерно» ночью на журавском мосту… Ирина так быстро и так сильно покраснела, точно её кто-то неожиданно и грубо ударил по щекам. Трудно ей было промолчать. Она сжала за спиной кулаки, до крови закусила губу и ничего не сказала… Мария Филипповна, пожимая руку Ирине, подумала: «Закипела… Ничего, дорогая, крепись…»

Оленька вернулась от калитки и, заговорщически блестя постоянно смеющимися глазами, сказала на ухо: «Мужу — ни, ни, ни…» Насторожённо подняла красивую бровь, помолчала и ушла. И Оленька с её смеющимися глазами, и Мария Филипповна с её ласковым голосом стали так противны, а сказанные шёпотом слова: «Мужу — ни, ни, ни…» так обидны, что у Ирины по щекам покатились две крупные слезы, а в груди что-то сбилось в твёрдый комок, который ныл и ныл, болел и болел…

Хотя в тот же вечер, даже не подумав о предупреждении Оленьки, Ирина подробно рассказала Сергею о приходе женщин и о том, что они поведали ей под строжайшим секретом; хотя по весёлым глазам, по улыбающемуся лицу мужа она видела, что всё это — сплетни и что забыть о них нужно теперь же и никогда уже не вспоминать; хотя она, повеселев и успокоившись, смеялась, когда узнала от мужа, и кто такая Луша и как Сергей пришёл вечером к рисоводу Михайличенко, а потом с его племянницей ночью возвращался в Журавку, — и всё же и после этого крохотный кусочек той же ноющей боли так и застрял где-то в груди, да и не только застрял, а как будто что-то там прожёг, — так горящая искорка, падая на шёлковую ткань, оставляет на ней тёмный след…

Ирина видела в чёрном стекле свою задумчиво склонённую на руки голову и думала о том, что всему виной, очевидно, Журавка: жили бы они в Рощенской и не было бы этих глупых сплетен, — в Рощенской же нет ни Луши, ни поймы за рекой, ни моста… И ей казалось, что приезд в Журавку был причиной того, что она стала замечать и в себе и в муже такие перемены, которых раньше не замечала. Замечал их и Сергей.

Он как-то сказал:

— Ирина, и почему ты стала какая-то… не пойму!

— Другая?

— Нет, не другая, та самая… А вот что-то пришло к тебе такое… Или тут всему виной твоя коса — всё же зря ты её отрезала… После курсов ты приехала с завивкой да ещё не в Рощенскую, а в Журавку… Я уже думал: если бы вернулась в Рощенскую, а то сразу в Журавку и без косы.

Ирина смеялась и, краснея, сквозь смех, говорила, что так, с отрезанной косой, ей лучше, красивее, и Сергей, виновато улыбаясь, кивал головой и соглашался, что новая причёска Ирине ещё больше к лицу.

— А всё ж таки, что-то такое есть, а вот что — не пойму, — сказал он…Всматриваясь в тёмное стекло и прислушиваясь к ночным звукам, Ирина думала:

«Нет, Серёжа, не коса моя тут повинна, а что-то такое, чего ещё и ты, и я не видим и не понимаем… У тебя же нет этой новой причёски? Всё у тебя будто по-старому, а ведь и ты не похож на того Серёжу, которого я встретила на полустанке и полюбила. А жду я тебя с прежним волнением, и знаю — ты придёшь всё такой же хороший, мой любимый, а посмотрю на тебя и опять подумаю: нет, не тот, не тот Серёжа…»

Стукнула калитка. Ирина вздрогнула — её напряжённый слух уловил не только характерный звук, но и знакомые шаги: по одной ей известным приметам она уже знала, что в калитку вошёл Сергей, распахнула дверь и, не чуя ног, побежала в сырую темноту, расставив, как слепая, руки…

* * *

В доме ещё все спали, когда Тимофей Ильич встал, потянулся, чувствуя тупую, привычную боль в ногах и пояснице, и посмотрел в окно. На востоке занималась заря — далёкий розовый её отблеск падал на стёкла и освещал стоявшие рядом детские кроватки.

Тимофей Ильич посмотрел на внучат, прикрыл Илюшу одеялом — оно было скомкано ногами; у Тимоши поправил свисавшую чуть не до пола подушку, легонько приподнял внука, ощущая на ладонях тепло детского тела. «И во сне беспокойные, — думал Тимофей Ильич, — Характером в деда… Помню, мать говорила, что в детские годы и я во сне был таким разбишакой…»

Оделся и вышел во двор, вынул из кармана пиджака влажный, пропитанный застаревшей табачной пылью кисет. Тумана как будто и не было — и когда же он успел подняться и улететь? Небо чистое, высокое и холодное. Тимофей Ильич свернул цыгарку и вышел за калитку: по крикливым петушиным спевкам, по сонной перебранке собак гдето на краю села, по курившимся дымарям было видно, что Журавка уже проснулась.

Тимофей Ильич смотрел на косматые столбы дыма и радовался: оказывается, и в Журавке трубы дымят по утру так же, как и в Усть-Невинской, и так же, как в Усть-Невинской, то серые, то буро-чёрные столбы наклоняются к востоку, как бы вытягиваются навстречу рассвету, уже пламеневшему в просторной степи за Егорлыком.

Тимофей Ильич закурил, постоял у калитки и снова вернулся во двор. Хотел что-нибудь сделать по хозяйству, но не нашёл ни граблей, ни метлы, ни топора. «Нету у сына таких инструментов», — подумал он и сел на нижнюю ступеньку у входа в дом.

Задумался. Думка у Тимофея Ильича была старая и назойливая: где, у кого из детей доживать век? Впервые он подумал об этом в тот пасмурный день, когда шёл за гробом Ниловны… Но тогда можно было и подождать с решением — Сергей-то был в Рощенской, считай — дома, Анфиса с зятем жили с ним и уезжать из Усть-Невинской не собирались… Теперь же сын с невесткой переехали в Журавку, а зять с дочерью — ещё дальше, в какой-то Чёрный лес — село, которого Тимофей Ильич ещё не видал и издали, — нужно было раз и навсегда сказать: куда, в какую сторону приклонить старую голову.

Жить же к себе его приглашали и Сергей с Ириной и Семён с Анфисой. Можно было бы приютиться и у зятя с дочерью, у них тоже есть внучата — девочка Васютка и мальчики Сергей и Никита. Правда, фамилия у детей не Тутариновы, а Гончаренковы, а всё ж таки свои, и младшенький Никита, как сдаётся Тимофею Ильичу, пошёл в род Тутариновых…

Или переселиться в Журавку — поселение хоть и не казачье, а стоит у реки и на просторе — жить и в таком селе можно. Или пусть будет Чёрный Лес — тоже, наверное, такое же большое село, как и Журавка. И всё же покидать Усть-Невинскую не хотелось. Как ни как, а в Усть-Невинской уже прожито семьдесят три года, и вдруг бросить, уехать…